Сказания о мононоке - Анастасия Гор

– Но…

– Нет. Я всё сказала.

– Зря ты так, – вмешался Странник. – Кёко танцует кагура просто великолепно. Ну, уж точно лучше, чем готовит рис.

– Откуда ты знаешь? – сощурилась подозрительно Кёко. – Про то, как я танцую. Я даже не помню, чтобы рассказывала об этом, а на моём выступлении ты точно ни разу не был.

– Хм, как странно, – улыбнулся он, потирая подбородок. – Я уверен, что был. Может, ты просто меня не заметила?

– Невозможно.

– Я сидел в первом ряду. Даже хлопал.

– Снова издеваешься!

– Накодо и желчный пузырь змеи.

– Что?

Странник улыбнулся чуточку шире. Кёко перестала улыбаться вообще. И дышать тоже.

«Откуда, откуда он, ёкай его побери, знает?! Не сидел он там! Не сидел, я уверена. Снова за нос водит, хитрый лис!»

Но больше, чем неправда, которую Странник умел каким-то образом превращать в правду, Кёко ошеломил жар, вдруг разгоревшийся на её щеках, как от пчелиного жала. Благо, что больно так же, как от пчёл, не было, только горячо и красно, хотя кожа её ни того, ни другого никогда не терпела.

«Он правда считает, что я хорошо танцую? Ох…»

– Никакого кагура в моём храме! – повторила Нана, стоя между ними двумя, и Кёко очнулась.

– А что тогда? Лучше будет, если он сгорит?!

Нана застопорилась, задрожала, как голубые шнурки по бокам её маски. В отчаянии она прильнула к Страннику, зашептала ему что-то настолько тихо, что даже Кёко, стоящая почти вплотную, не услышала, а затем, дождавшись такого же мягкого ответа, Нана кивнула, схватила в охапку несколько мотков шёлка и нырнула за другую ширму. Та разделяла внутреннее святилище с подсобным помещением и шкафом.

– Что с ней не так? – спросила Кёко, кажется, не в первый раз. – Почему мне нельзя танцевать здесь кагура?

– Говорил же, не обращай внимания, – вздохнул Странник. – Лучше поторопись и одевайся. Очевидно, этот господин не отличается терпением.

Так Кёко и сделала. Нана вернулась к ним из-за ширмы с вытянутыми руками, на которых лежали сверкающие пояса и ткани, гребни и заколки. Даже новенькие гэта она принесла, да на опорах повыше, почти с ладонь высотой, ибо Кёко была ниже Наны на несколько сунов[47], но походить на неё должна была точь-в-точь. Нана также была тонкой, как стебель, и оби вокруг талии и груди Кёко пришлось затянуть настолько туго, чтобы сравнять с костями всякую округлость, сжать, как пружинку или жгут. Причёску же, наоборот, распушили, закололи чёлку, подвернули локоны так, точно они тоже длинные, но забранные на затылке. Нежно-бирюзовое кимоно скрадывало оставшиеся различия в фигурках, а маска – совершенно непохожее лицо. Нана отказалась снимать и отдавать свою, но принесла похожую, только чёрную, с позолотой вместо киновари. Кёко её надела и окончательно перестала чувствовать себя собой.

– Наконец-то! Я уж начал думать, что ты сбежала.

Кёко коротко улыбнулась в ответ. Губы, покрытые толстым слоем сафлоровой краски, чтобы казаться ярче и пухлее, ощущались тяжёлыми и неподвижными, будто в гипсе. Она делала короткие, маленькие шажки, подражая шагам Наны, которые мысленно отметила про себя и запомнила, как по привычке, с детства, запоминала всё вокруг. Нана при ходьбе слегка отводила назад локти, руки держала всегда под животом, а маску вскидывала вверх, точно та ничего не прятала, а лишь подчёркивала. Кёко делала всё то же самое.

Всего раз она ходила на представление театра кабуки, но легко убедила себя, что сейчас это оно и есть. Теперь Кёко – мико, жрица заброшенного храма в тутовой роще безымянной богини, и перед ней восседает её молодой господин, для которого несколько дней пути – ничто, лишь бы узреть, как она танцует. И все актёры Кёко знакомы, и весь сюжет она знает наизусть… Но понятия не имеет, кто эта женщина, сидящая позади даймё.

«Она была здесь всё это время?»

В полупрозрачных пионовых платках, эта женщина глядела на Кёко, что была Наной, так двояко, что под этим взглядом могла как ледяная ненависть свербеть, так и простая скука.

«Получается, это она вылезала тогда из паланкина? Приехала вместе с даймё? Как я сразу её не заметила!»

– Я жду, – напомнил о себе молодой господин. – Начинай.

Кёко с детства ненавидела кагура. Может быть, потому что она знала, что если в оммёдо ей никогда со Странником не сравниться, то в кагура ей никогда не сравниться с Кагуя-химе. Та знала больше тридцати видов танца, различающихся от провинции к провинции, и в четыре раза больше связок. То облегчение, которое танец всегда приносил Кагуя-химе, Кёко приносил только меч, и даже неважно, деревянный или железный. Ей было не дано танцевать безупречно, божественно, невыносимо прекрасно – словом, так, как танцевала мачеха, – но она и впрямь танцевала великолепно. По крайней мере, Странник так сказал.

Удивительно, как сильно Кёко теперь хотелось в это верить.

Она взмахнула коротким шестом с лоскутами разноцветной ткани, который ей вручила Нана вместо гохэя, и покрутилась на цыпочках. Один в один Кёко повторяла тот танец, который исполняла последним, когда её жизнь ещё не разбилась на кусочки, как Кусанаги-но цуруги. Тем не менее кагура всё равно получался другим. Шаги стали резче, взмахи шире, а разноцветные лоскуты то взмывали вверх, то падали вниз, летели, летели, как стрелы, которые Кёко воображала себе.

«Дзинь! Дзинь! Дзинь!» – звенели бубенцы на лодыжках. И кроме них и скрипящих под весом гэта половиц не было в святилище прочих звуков. Кёко танцевала в тишине между самураями, бумажными фонарями и каменными статуэтками, что незаметно начали собираться вокруг.

Бум. Бум. Бум!

«Это… барабан?»

И певчая, точно пастушья флейта-сякухати. И сямисэн, который в дрожащих струнах своих напоминал детский плач. И бива, чей низкий, басовитый звук навевал мысли о стрекочущих в траве цикадах. Выходя из внутреннего святилища, Кёко нарочито прихрамывала, как Нана, изображая несколько секунд, что превозмогает боль, но сейчас же и вправду нечаянно споткнулась. Ибо музыка, что вдруг подхватила Кёко и которую невольно подхватила она, играла сама по себе. Даймё этому даже не подивился, словно здесь то считалось нормальным. Взор его ни на секунду от Кёко не отставал, точно его к рукавам её кимоно пришили. Всё мельтешило в узких прорезях фарфоровой маски – «Ох, Идзанами-но микото, как Нана вообще в ней что-то видит?!», – и лишь когда Кёко остановилась на миг, чтобы перевести дыхание, она вдруг заметила, что зрителей у неё куда больше, чем кажется.

Каменные пузатые фигурки больше таковыми не были – теперь вокруг неё сидели не то звери, похожие на людей, не то люди, похожие на зверей. Гигантские