журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №1 1995 г. - Владислав Крапивин

Я жил в деревне десять дней. Председатель колхоза распорядился вселить меня в комнату бывшего сельсовета: небольшая деревянная изба пустовала.

Утрами я выходил на крыльцо. Солнце еще не успевало нагреть утрамбованную дорожку в полыни, которая закрывала ее почти всю и, чтобы пройти через ограду, приходилось проволакиваться сквозь нее, раздвигая боками, отчего одежда и руки долго пахли горечью.

Мне нравилось видеть в соседнем огороде огромные круги подсолнухов, толстых и вогнутых, с бугристыми верхами. Спрятавшиеся мордочки кругов обрамлены розеткой жестких зубцов. Под низко свесившимися подсолнухами грядки моркови с хрусткой ботвой. У высохшего плетня в росе сизые головки мака.

Каждое утро встречался мне высокий белобрысый паренек.

Он выносил из соседней двери таз, полный водой и выливал за полынными зарослями.

Он как-то странно, ощупью ступал по земле. Его еще новые туфли были переломлены у пальцев и носки чуть задирались.

— Здрасте, — говорил он как-то обязательно, не обнаруживая особого внимания.

Занеся таз с отжатой тряпкой, он подметал крыльцо веником, сламывал несколько корней полыни, расстилал на ступеньках и скрывался за своей дверью. Больше за день я его не видел.

А к вечеру в его половине появлялись шахтеры: два человека, присланные из города на помощь колхозу. Это были колоритные мужики. У них охотничьи сапоги, завернутые до колен. Раструбы с болтающимися тесемками хлябали и шелестели при ходьбе. Широкие штаны, забрызганные глиной и цементными каплями, брезентовые робы с широкими пелеринами по плечам — их постоянная одежда.

Шахтеры заливали сточную яму для строящегося детского сада.

Утром чуть свет еще до восхода солнца, они доставали из-под сенец консервную банку с червями и удочки, уходили на озеро рыбачить. Им, в высоких резиновых сапогах, доступны были все топкие берега озера.

В прогалинах ира, проделанных лодками и гусями, стоя в воде, они забрасывали удочки. Туманы по утрам были холодными, лежали за спиной на траве и воде.

Непуганые в государственном запаснике дикие утки спали на средине озера, спрятав головки под крыло. Их что-то двигало по неподвижной воде в тумане.

Приблизившись к рыбакам, они поднимали головки, оглядывались, потягивались ножками, четко видимыми в воде, быстро отплывали как по зеркалу и снова, найдя клювом тепло под крылом, засыпали.

При самом восходе клевала рыба.

Сначала еле тронет поплавок, потом, всякий раз неожиданно, мощно уводит его вбок в глубину.

И за спиной у шахтеров шлепались во влажную траву крупные караси.

Они не бесновались, как мелкая рыбешка, а оглушенные, от собственного тяжелого удара вздрагивали несколько раз головой, затихали, пока не начинали их снимать с крючка. И только уж в ладони они тяжело трепали руку.

Шахтеры не злоупотребляли добычей.

Возвращались они домой часам к семи, неся на кукане тяжелую и мокро блестевшую связку из десяти, пятнадцати карасей, отливающих темным золотом рядом с черной резиной сапог.

Отдавали рыбу Корчуганову, а сами в восемь уходили на работу.

К их приходу вечером парень жарил карасей.

Колоритные мужики возвращались наломанные и медлительные, неся в карманах брезентовых роб бутылки.

Из-за перегородки слышались возбужденные голоса всегда с серьезным, мужским напором и почему-то никогда со смехом.

Потом часам к десяти там начинали играть на баяне и гитаре.

Всегда хотелось определить: кто из них баянист. Кто-то из шахтеров или белобрысый мальчишка?

К этому времени все мои дневные дела заканчивались, в эти дни я успевал много сделать-, и свобода моя от дел была заслужена. Я слушал игру мужиков за стенкой. Она не раздражала, была не дилетантская, а почти профессиональная. И была в ней импровизация. Иногда велась она ощупью и даже в срывах игры была музыкальная культура.

Если гитара ошибалась, баян бережно подхватывал ее при падении, доводил мелодию до конца.

Под приглушенные стеной концерты я думал и засыпал, а утром снова видел трезвых и деловых мужиков, уходящих за карасями.

Как-то в магазине мне не во что было купить сметану. Продавщица предложила свою банку.

— Куда ее занести?

— Я сама возьму. Зайду по дороге. Вы где живете? В сельсоветском доме?

— Каком сельсоветском?

— Ну, в том... Где безрукий баянист живет?

— Какой баянист?

— Паренек тот. Сергей. Рядом с вами.

— Да. Наверно.

В субботу я зашел к нему на его половину.

Шахтеры уехали в город на выходной.

Сергей лежал на кровати и читал журнал „Юность".

При моем приходе он сел. Журналы за прошедшие годы, потрепанные, в сальных пятнах „с чужого стола", лежали на табуретке. В сумерках мелкий шрифт казался слепым. Я посмотрел на его руки и увидел на обеих целыми только большие пальцы, а остальные... из ладоней торчали укороченные обрубки.

Сергей встретился с моим взглядом. И я оценил его деликатность.

— Хотите спросить, как я играю? — доброжелательно спросил он.

— Мне рассказывали.

— Не поверили?

Он еще раз проследил, как я смотрю на его руки, отметил:

— Не поверили... Многие не верят.

Хотя Сергей был в носках, я увидел, что и на ногах у него пальцев тоже нет.

Вот отчего в таком непривычном изломе деформировались его туфли.

Не умея скрывать мстительное торжество, Сергей, поставив баян на колени, вдевал в его ремни то одно, то другое плечо.

— Что, — выжидающе спросил он,— Финскую польку? Ее задавали на третьем курсе училища для разработки пальцев.

Он не ждал моего согласия, спросил для проформы.

Я не был готов что-то отвечать.

И он заиграл. Я увидел и... Заплакал. Ну, не откровенно, а... Не мог сдержать слезы, как-то больно скапливающиеся.

Его .короткие пальцы что-то находили на пуговицах, а большой палец, подвижный, извивающийся, боком елозил, изворачивался по рядам пуговиц, находил и извлекал быструю мелодию, с которой трудно справляются музыканты.

А мне было жалко его руки, так мучительно достающие звуки отчаянно веселого танца.

В игре этого парня была какая-то алогичность, отклонения от правды.

Зачем это должно быть так? Ненормально это. Несправедливо же судьба так распоряжается.

Я прижался спиной к стене.

Парень заподозрил, что со мной что-то происходит, остановился.

Когда это случилось?

Я думал о Сереге Корчуганове.

На дорогу, поднимающуюся к деревне, не хотелось выходить. Из озерца к берегу подплывали гуси. Хозяйка, маячившая на горе, звала кого-то и, оторвавшись от травы, на ее зов подался теленок.

С деревни яркий свет сошел, погасли огни изб. И наверху широкое устье неба медленно истончалось.

* * *

Морозным вечером они