Бремя власти IV - Иван Ладыгин

— Тиран! — визжала женщина, размахивая кулаком.

— Что за дикость? Что за варварство? Головы рубить вздумал⁈ — вторил ей грузный мужик.

Но были и другие голоса, тихие, пробивающиеся сквозь шум:

— Это справедливо… — шептал старик, крестясь. — Бунтовщик… народу горя принес…

— Бог ему судья… — вздыхала старуха.

— Да замолчите вы! Скоро начнется! — перебил их кто-то с нетерпением.

А кто-то просто глухо рассмеялся, предвкушая зрелище.

И оно не заставило себя ждать… Стража Тайного Отдела — суровые, безликие люди в сером — вывели Луначарского на помост. Он шел медленно, но твердо. Его голова была высоко поднята. Лицо, несмотря на ужасную бледность и следы пыток, выражало ледяное спокойствие. Оковы звякали на его щиколотках. На нем была чистая, но простая рубаха с длинными рукавами, удачно скрывающими культи.

Народ завопил еще громче, оскорбления стали яростнее. Кто-то швырнул тухлое яблоко. Оно угодило ему в плечо. Он даже не вздрогнул, лишь повернул голову в сторону бросившего, и на мгновение в его глазах мелькнуло то самое, знакомое презрение. Бросивший съежился и потерялся в толпе.

Николай сделал шаг вперед. Наступила почти полная тишина. Она прерывалась лишь сдержанным шепотом и шарканьем ног. Он развернул свиток. Его голос, усиленный простым акустическим заклинанием, прозвучал над площадью, чисто, молодо, но крепко:

— Арсений Викторович Луначарский! Вы предстали перед судом Российской Империи и перед лицом ее народа! Вам вменяется в вину государственная измена, организация вооруженного мятежа под знаменем так называемой «Либеральной Истинной России», повлекшего гибель тысяч верных подданных Империи, разорение земель, поджог Москвы и попытку насильственного свержения законной власти! Вы сеяли смуту, ложь и ненависть! Вы ввергли страну в пучину братоубийственной войны! Суд постановил: признать Арсения Викторовича Луначарского виновным по всем пунктам обвинения и приговорить к высшей мере наказания — смертной казни через обезглавливание! Приговор окончателен и обжалованию не подлежит! Да свершится правосудие!

Он свернул свиток. Его рука чуть дрогнула. Но он выдержал. Выдержал взгляд Луначарского, устремленный на него с эшафота. Взгляд, полный той самой древней, ледяной ясности, которую я видел в камере. Николай не отвел глаз.

Палач шагнул вперед:

— Последнее слово, осужденный. Говори.

Луначарский обвел взглядом площадь. Толпа замерла, затаив дыхание. Шепот стих. Даже ветер, казалось, перестал свистеть. Арсений вдохнул полной грудью.

— Граждане! Люди России! — Выкрикнул он и сделал паузу, собираясь с силами. — Я… прошу у вас прощения. Не за идею свободы, равенства и братства — в нее я верю до последнего вздоха. Я прошу прощения… за кровь. За ту кровь, что пролилась по моей вине и по вине моих соратников в этой безумной борьбе. За смерть невинных. За страдания, причиненные Империи. Мы хотели света… но несли огонь. Мы хотели свободы… но сеяли хаос. Простите меня… если можете.

Он замолчал. Я не услышал ни криков, ни свиста. Тяжелое, гнетущее молчание повисло над площадью. Даже его ярые ненавистники на мгновение онемели. Потом палач, не дав толпе опомниться, резким, отработанным движением ударил его под колени. Луначарский рухнул перед плахой. Палач поднял топор. Солнце, выглянувшее на миг из-за туч, блеснуло на лезвии. Мелькнула короткая, страшная дуга…

Топор опустился с глухим, влажным «чвяк».

Голова покатилась по доскам эшафота. Тело безвольно рухнуло. Фонтан алой крови хлынул на темные доски, закапал вниз. Толпа ахнула — единым, сдавленным, ужасным стоном. Кто-то завыл. Кто-то рухнул в обморок. Кто-то истово начал креститься, бормоча молитвы. Многие просто стояли, остолбенев, не в силах оторвать глаз от страшного зрелища. Смех стих навсегда. Наступила тишина. Тишина шока, оцепенения, внезапно нахлынувшего ужаса перед необратимостью смерти и тяжестью казни. Даже воздух казался густым от крови и страха. Я видел, как Николай на эшафоте сжал кулаки так, что костяшки побелели, как мел. Как Рябоволов опустил голову. Как палач бесстрастно вытер лезвие о рукав. Казнь свершилась. Но заплатил кровавую цену только Луначарский. Остальные его пособники останутся гнить в тюрьмах — смерть была слишком легкой карой для них, и слишком мощным символом для народа. Этой казни хватило. Для устрашения. Для памяти. Для отчета самой Истории.

Я развернулся и пошел прочь, растворяясь в толпе, которая медленно, как опьяненная, начинала расходиться. Запах крови преследовал меня повсюду.

Обратный путь в Зимний дворец был как переход через мираж. Яркий, шумный, смердящий жизнью город казался нереальным после мрака камеры и кровавой прямоты эшафота. Каждый шаг отзывался тупой болью в висках, слабостью в ногах. Тело Николая, и без того изношенное до предела, отчаянно сигнализировало: хватит! Источник, тот самый резервуар магической силы, что позволял мне творить чудеса, был пуст. Боль была фоновым гулом, настойчивым и изматывающим. Каждая трещина в камне мостовой, каждый крик торговца, каждый скрип колеса телеги — все било по нервам, усиленное Абсолютным Слухом до нестерпимости.

Я добрался до своих покоев, едва не рухнув на пороге. Просторная, роскошная комната с высокими окнами, гобеленами и камином вдруг показалась душной и враждебной. Золото и бархат давили. Я сбросил плащ, с трудом расстегнул мундир, почувствовав, как пальцы дрожат. Боль накатывала волнами. Нужно было… восполнить силы. Хотя бы на время.

Закрыв глаза, я сосредоточился. Мысленно нырнул сквозь слои реальности, в знакомый, теплый, наполненный энергией поток. Пространство Кольца встретило меня знакомым гулом мощи и… возмущенным писком.

— Господин! Опять⁈ — Мак материализовалась прямо перед моим мысленным взором, уперев костлявые ручонки в бока. Ее перламутровые косички растрепались, фиалковые глаза сверкали негодованием. Она ткнула лейкой в сторону гигантского Древа Скверны, чей черный, ослабевший ствол по-прежнему был опутан золотыми цепями, ведущими к кристаллу-фильтру.

— Ты же видишь, огурчик требует ухода! Ты и так его подъел. И ты опять пришел за добавкой! Это же уже третья склянка за месяц! — Она подбоченилась, изображая грозную няньку. — Привыкание будет! Организм привыкнет к искусственной подпитке — и все, хана! Он расслабится и скажет: «А зачем мне самому работать?» Потом — бац! — и Источник атрофируется совсем! Или взорвется! Не проще ли найти новое тело и вселиться? Здоровое, крепкое? Я присмотрю какое-нибудь богатырское! — Она с энтузиазмом замахала лопаткой. — И никаких мучений!

Я мысленно усмехнулся. Ее забота трогала, даже сквозь нытье и вечную жажду «мочить демонов».

— Нет, Мак, — ответил я твердо. — Не проще. С этим телом… есть связь. Связь от перехода, от души Николая, от самого астрала. Только через эту оболочку, через ее боль и пределы, я смогу восстановить ВСЮ свою силу. Настоящую. Ту, что была до падения. Другие тела… — Я мысленно покачал головой. — Они просто сосуды. В них не будет этой связи. Они не