Президент Всея Руси - А. Полевой

к изготовлению самострелов ударными темпами. Занятия даже пришлось перенести на улицу, так как вся изба была завалена заготовками. Ярослав, применяя передовые для той эпохи методы, организовал подобие конвейера: каждый делал свою деталь, девчонки плели прочную веревку для тетивы, были свои сборщики и тестировщики. Спустя неделю слаженной работы в арсенале юных мастеров было уже два десятка сносных арбалетов.

Параллельно Ярослав с Тихомиром выпросили у кузнеца помощь в создании простейшего станка для изготовления стрел. Он представлял собой квадратную пластину с отверстием, зажатую в расщепленную колоду. Грубо отесанный брусочек вставлялся в отверстие и раскручивался с помощью лука, а острые края отверстия снимали лишнюю древесину, создавая идеально ровное цилиндрическое древко. Его затем обрезали, заостряли наконечник, обжигали на огне и снабжали оперением из тонкой щепы. К великому удивлению Ярослава, эти кустарные болты показали отличную баллистику и прицельную дальность, не уступая оружию взрослых охотников. Маленькая школа в Верхнем Изроге неожиданно для всех превратилась в центр инноваций и военного дела, сплотивший всю местную детвору.

Глава 3

К середине зимы случилось то, чего Ярослав боялся с первых заморозков. Голод. Неприятная стянутость под ложечкой, знакомую каждому крестьянину в конце февраля, сменила настоящая, звериная, всепоглощающая нужда. Она пришла тихо, как вор: сначала исчезли припасы из сундуков, потом из закромов, опустели мешки с мукой, оставив на дне лишь горсть пыли, которую сметали и варили в кипятке, называя это «кашей». Ярослав, сжав зубы до хруста, отдал последние личные запасы — сушеные ягоды и вяленую рыбу, что копил для самых черных дней. Но это была капля в море.

С тяжелым, каменным сердцем он совершил самое страшное предательство, какое только может совершить земледелец. Он вошел в амбар, запертый на большой деревянный замок, и дрожащей рукой запустил ее в закрома с посевным зерном. Эти отборные, полные жизни зернышки должны были лечь в землю весной, чтобы дать будущий урожай, надежду на жизнь. Теперь они шли на пропитание, отдавая жизнь сегодняшнюю в обмен на завтрашнюю. Каждая горсть, которую он отмерял, была горстью отчаяния. Он крал у будущего, и каждый раз, глядя на испуганные лица детей, он спрашивал себя: а будет ли у них это будущее?

Его школа, его гордость, его островок света в суровом мире, опустела. Сначала перестали приходить старшие мальчишки. Их отцы, сами едва держащиеся на ногах, брали их с собой на промысел — в заснеженный, вымерший лес, где даже зверь, казалось, попрятался от стужи и смерти. Они уходили затемно и возвращались затемно, часто с пустыми руками, их лица были синими от холода и безысходности.

Потом перестали приходить младшие. Сначала маленькая Машка, у которой от слабости тряслись ручонки и она не могла держать заостренную палочку для письма. Потом братья-близнецы Гаврила и Васька, которые всегда сидели, прижавшись друг к другу, делясь скудной краюхой. Они просто не могли встать с лавки у огня, их тела, легкие как у птенцов, отказывались слушаться.

Ярослав ходил чернее зимней тучи. Его собственная пустота в желудке была ничем по сравнению с леденящей пустотой безысходности в душе. Он метался как загнанный зверь, его мозг, привыкший находить решения для сложных задач, бесплодно крутился вхолостую, упираясь в непреодолимую стену. Он изводил себя, выискивая возможности, которые упустил: нужно было больше сушить грибов, нужно было спрятать больше рыбы, нужно было, нужно, нужно… Он корил себя за каждую смерть, за каждый вскрик голодного ребенка. Он был их учителем, их защитником, а теперь мог лишь беспомощно наблюдать, как они гаснут.

И вот пришла первая смерть. Не старика, прожившего свой век, а ребенка. Маленькой, тихой Оленьки, дочери вдовы Зарины. Оленка всегда сидела на первом ряду, ее большие, ясные глаза с восторгом впитывали каждое слово учителя. Она первая выучила всю азбуку и с гордостью выводила палочки-крючочки на дощечке.

Ее не было в школе два дня. На третий Ярослав, сжимая в кулаке последнюю горсть посевного зерна, пошел к их убогой лачуге на краю селения. Войдя внутрь, он содрогнулся от холода — огонь в очаге едва тлел, не хватало дров. Вдова Зарина, ставшая тенью самой себя, сидела на полу, безучастно качая на коленях маленькое, закутанное в тряпье тельце. Оленька была еще жива. Ее дыхание было едва слышным, прерывистым шелестом. Глаза, те самые ясные глаза, были открыты и смотрели в пустоту, не видя ничего. Они стали огромными, недетски глубокими на ее осунувшемся, восковом личике.

— Оленька, — прошептал Ярослав, опускаясь на колени рядом с ней. — Держись, девочка. Вот, я принес… — Он разжал кулак, показывая ей драгоценные зерна.

Девочка медленно, с невероятным усилием перевела на него взгляд. В ее глазах не было ни страха, ни понимания. Лишь бесконечная, всепоглощающая усталость. Ее тонкие, побелевшие губки шевельнулись, пытаясь что-то сказать. Ярослав наклонился ниже.

— У… чи…тель… — прошептала она, и в уголках ее губ появилась крошечная, почти незаметная улыбка. Это был последний звук, который она издала.

Он замер, не в силах пошевелиться, все еще сжимая в руке бесполезное теперь зерно. Он видел, как свет медленно угасает в ее глазах, как взгляд становится стеклянным и неподвижным. Как последний, едва уловимый выдох вырывается из ее груди и больше не сменяется вдохом. Тишина в лачуге стала абсолютной, тяжелой, давящей. Даже ветер за стеной затих, будто в почтении перед тишиной смерти.

Вдова Зарина не зарыдала. Она лишь тише, еще бережнее, прижала к себе остывающее тельце дочери и закачалась с ней из стороны в сторону, словно убаюкивая. И это молчаливое, обезумевшее от горя материнское отчаяние было в тысячу раз страшнее любых рыданий.

Ярослав поднялся. Ноги его были ватными. Он вышел на улицу, и слепящая белизна снега резанула по глазам. Он сжал кулаки так, что ногти впились в ладони до крови. В горле стоял ком, горький и колючий. Он смотрел на заснеженные крыши, на дымок из труб, которых становилось все меньше, и видел не селение, а медленно умирающий организм. И он был его частью. Он был беспомощен.

С рычанием ярости, обращенной на самого себя, он схватил свой самострел и позвал оставшихся старших учеников. Они шли в лес — нехоженый, глубокий, безмолвный. Они проваливались в сугробы, цеплялись за колючие ветки, их лица обжигал колкий ветер. Иногда удача — слепая, случайная — улыбалась им. Раздавался тупой удар болта в бок подстреленного зайца, или с дерева падала прибитая ворона. Это была не охота. Это было отчаянное мародерство у смерти. Каждая такая добыча — крошечная победа,