Молитва к Прозерпине - Альберт Санчес Пиньоль

– Они ушли с рудника, – пояснил Сервус. – Ситир сказала, что хочет кого-то убить, но не знает, кого именно.

Мне вспомнились теологические дебаты, из-за которых Сервуса исключили из сообщества богини Геи. В борьбе с несправедливостью на земле ахии всегда должны были подчиняться закону. А теперь Ситир, случайно оказавшаяся на серебряном руднике, обнаружила, что множество людей страдают от самой жестокой и ужасной несправедливости, совершавшейся в полном согласии с законами Республики. Сервус смотрел на меня взглядом победителя конкурса риторики, который получает заслуженную пальмовую ветвь. Как ты можешь представить себе, Прозерпина, я очень долго не догадывался о планах Сервуса (когда придет время, я тебе о них расскажу).

Но в тот момент мне было не до него – я видел только позорную картину, открывшуюся моим глазам. Меня всегда окружали домашние рабы, с которыми обращались несравненно лучше. Например, писец, которому диктовал свои речи мой отец, настолько стал ему близок, что Цицерон считал его родственной душой. И вот тому доказательство: когда этот человек умер, отец написал своему другу Аттику: «Это взволновало меня более, чем казалось бы, должна огорчить смерть раба»[59]. Или возьмем, к примеру, Деметрия, старого раба нашего дома в Субуре: Цицерону он был дороже, чем ночной горшок. Разве мог я предположить, что тот же самый государственный институт, то есть рабство, мог иметь столь темную и жестокую сторону?

Сервус указал мне на чуть более освещенный участок в сумраке галереи: там была дверь, за которой нам открылось помещение, вырубленное в каменной стене. Войдя внутрь, при свете горевших на всех четырех стенах светильников мы увидели трех человек, сидевших за столом. Первый из них, толстый пуниец с восточной внешностью, оказался владельцем рудника, а двое других – инженерами. Все пальцы хозяина шахты были унизаны кольцами, от него разило пачулями, и он кричал на своих подчиненных. Несомненно, мое появление его удивило: что понадобилось римскому патрицию в этой норе на краю света? Но я не мог терять время, и поэтому, представившись как можно скорее, кратко рассказал о том, какая причина привела меня в его владения.

Я предупредил этого человека, что нам угрожает страшная опасность, и рассказал ему об ужасных тектониках, которые едят своих соплеменников и людей и собираются уничтожить и разрушить все в нашем мире. После этого я велел ему немедленно предоставить мне всех мужчин, способных держать в руках оружие, – и свободных граждан, и рабов – и предупредил, что в противном случае наступит Конец Света. Уверяю тебя, Прозерпина, я говорил голосом разума и сердца, и моя страстная речь была ясной и убедительной. Однако его ответ меня смутил. Почему его слова, произнесенные в ответ, произвели на меня столь странное впечатление? Может быть, он мне не поверил? Или слишком испугался, чтобы начать действовать? Или не доверял мне и считал сумасшедшим? Нет. Реакция этого персонажа была гораздо гнуснее, его подлость поразила бы любого: он ответил, что все это его не касается.

Я не верил своим ушам. Как мог Конец Света его не касаться? Я был человеком благородным, сыном самого Марка Туллия Цицерона, предки отвечали за мои слова! Такой человек, как я, не стал бы спускаться в самую глубину его вонючей шахты ради какой-нибудь ерунды.

– Ты, наверное, не понял моих слов? – настаивал я. – Все будет разрушено. И пойми, что «все» – это и твоя шахта, твоя жизнь, твой род, твои дети и дети твоих детей. Все погибнет! Погибнет без следа!

Я взял тройной светильник и поднес его к лицу хозяина рудника, чтобы убедиться, не сошел ли он с ума. И тут наконец я понял, в чем дело. Дело было вовсе не в том, что он меня не понимал или не верил мне. Все оказалось гораздо хуже, Прозерпина: этот человек не кривил душой, просто этот вопрос его не беспокоил.

Его мирок был таким же тесным, как эта подземная комната. Он изворачивался и придумывал всякие отговорки вроде того, что этими делами должен заниматься губернатор. Я подумал, что жадность поработила этого человека, приковала его к проклятой шахте. Тектоники поднимались на поверхность земли, чтобы сожрать всех нас, богатых и бедных, свободных и рабов. Но сколько бы я ни старался, мне бы не удалось доказать ему, что он пребывает в глубинах более темных, чем те, где обитали тектоны. Даже рабы Эргастера сразу все поняли! Нечасто приходилось мне так раздражаться, и больше всего меня бесило то, что от моего раздражения никакого толку не было.

– Доминус, пойдем отсюда, – сказал мне шепотом Сервус.

Действительно, такое решение казалось самым разумным, и на этот раз хозяин послушался раба.

Ситир и Куал ждали нас наверху, в хижинах, где лежали больные. Ахия поила их водой из фляги, сделанной из тыквы, и сопровождала этот акт милосердия песенкой, похожей на колыбельную, на архаичном языке богини Геи. Ее мелодия казалась примитивной и древней. Лучи солнца пробивались через трещины в глинобитных стенах и через сухие стебли тростника, и я подумал: «Как эта женщина прекрасна!» Может быть, такая мысль пришла мне в голову потому, что ее обнаженная, могучая и полная жизненных сил фигура так сильно отличалась от тел полумертвых калек. Ситир старалась совершенно зря, потому что эти люди уже почти совсем покинули наш мир.

Я был так раздосадован провалом своих планов на руднике, что не смог удержаться, и мои слова выдали мое недовольство:

– Что ты будешь делать, когда вода в твоей тыкве кончится, а рудник не перестанет выплевывать умирающих? В пустыне нет колодца, который мог бы утолить такую жажду.

Как это ни удивительно, Сервус поддержал меня.

– Ты прав, – сказал он. – Со страданиями, причиняемыми этим рудником, покончит не милосердный поступок, а справедливое мироустройство. Все рабы почитают ахий. Но хотя считается, что ахии борются за справедливость, они не могут ничего сделать против хозяев рудников, потому что тех охраняет закон. Как же легко и полезно для знатных римлян терпеть таких воителей свободы и справедливости, как ахии, – обратился он с укором к Ситир, – зная, что вы никогда не подвергнете сомнению выгодный им порядок, источник всех несправедливостей и угнетения! И как грустно видеть, что бедняки и плебеи вас обожают, хотя на самом деле вы способны только разоружать каких-то жалких бандитов с большой дороги.

Мне вспоминается, что Ситир ему что-то ответила, но я не обратил внимания на ее слова, поскольку моя голова была занята