Ленька-активист - Виктор Коллингвуд

Да, я понимал, что такие «методы» будут очень популярны позже, во времена, которые назовут «репрессиями». И применять их мне было не очень приятно. И если бы троцкисты не несли четкий курс на разрушение и раскол, я не стал бы так поступать. Но ничего полезного в их действиях я не видел, вот и пошел по более простому и жесткому варианту.

* * *

После этого собрания все изменилось. Ропот в коридорах стих. На меня стали поглядывать не только с уважением, но и с опаской. Пришло понимание, что я перестал быть просто «своим парнем», активным студентом. Теперь я стал представителем власти. Маленьким, но настоящим, и от этого немного страшным. И, как ни странно, это новое ощущение мне нравилось. Чувствовалось, как я расту, набираю силу. И что это — только начало.

Жизнь шла своим чередом, поделенная между тремя мирами: гулким, пахнущим раскаленным металлом миром завода; тихим, пыльным миром институтских аудиторий; и моим любимым, самым настоящим — миром нашей радиолаборатории.

Наше радиотехническое дело продвигалось семимильными шагами. Мы не только наладили регулярное вещание нашей институтской радиостанции, но и, после нескольких месяцев упорной работы, бессонных ночей и яростных споров, создали свое первое, по настоящему инновационное изделие — портативную радиостанцию.

Конечно, «портативной» она была весьма условно. Это был громоздкий деревянный ящик, обитый для прочности кожей, весом килограммов под тридцать, который с трудом мог унести на спине один человек. Но она работала! Мы провели испытания, и нам удалось установить устойчивую связь на расстоянии в пять километров. Для нас это был настоящий триумф.

Разумеется, я тут же попытался устроить из этого успеха перформанс для вышестоящих товарищей.

— Товарищи, — предложил я на собрании актива, — а давайте представим успехи нашего института «лицом»! Выполним рацию в корпусе из хорошего дерева — скажем, из ореха или карельской березы — и пошлем в подарок в ЦК!

Предложение вызвало неоднозначную реакцию. Большинство комсомольцев радиокружка сдержанно одобрили идею, но пара ребят, (к досаде моей — самых толковых) вдруг начали возражать.

— А кто ж это все делать-то будет? Ты, что ли, Брежнев? У нас учеба, работа, радиоклуб, коллоквиумы на носу. А тут еще показуху для ЦК клепать. Сколько можно? Мы не ослы, чтобы нас навьючивать! — возмутился Петро Дмитрук, основной конструктор нашего «первенца».

— А чего же ты сразу противопоставляешь себя коллективу! Все поддерживают, а ты — в кусты? — набросился на него я.

— «Все» поддерживают, потому что не «все» будут по ночам платы паять! — огрызнулся он.

— Ты хочешь сказать, что один делал наше радио?

Комсомольцы недовольно зашумели. Конечно, Дмитрук сделал самую ответственную часть работы, но присваивать себе все успехи с его стороны тоже было неправильно.

— Ты, Брежнев, эту демагогию брось! Я такого не говорил!

— Это не демагогия, а политика нашей партии. Демократический централизм, — голосом, в котором звенел металл, произнес я. — И такой подарок — не «показуха», а возможность наглядно продемонстрировать на самом верху успех нашего коллектива! Сейчас я поставлю вопрос на голосование. Если актив проголосует «за», ты вместе со всеми будешь делать радио для ЦК, или положишь комсомольский билет на этот вот стол. Если «против» — я сниму предложение. Так решаются вопросы в Политбюро, в ЦК партии, так же они решаются и здесь. Ты согласен с политикой партии?

Дмитрук мрачно кивнул. Вылететь из комсомола означало сильно подмочить себе карьеру, и все это понимали.

Мое предложение было принято с небольшим большинством голосов.

* * *

В общем, чем больше я погружался в организационную работу, тем тяжелее это было с моральной точки зрения. Я чаще сталкивался с той самой бюрократической стеной, которая выводила меня из себя. Украинизация.

Я с грехом пополам научился писать отчеты на «мове». С каждым разом получалось все лучше, я даже обзавелся словарем и самоучителем. Но любви к этому процессу это не добавляло. Я, как инженер, привыкший к точности и ясности формулировок, не мог смириться с этой искусственной, навязанной сверху необходимостью.

И я видел, что я не один такой. Глухое раздражение нарастало, особенно среди технической интеллигенции, среди моих товарищей-инженеров.

— Это же саботаж, Леня! — кипятился на одном из собраний нашего кружка один из лучших наших конструкторов, парень, симпатизировавший Зиновьеву. — Нам нужно чертежи делать, расчеты вести, а нас заставляют на этих курсах украинского сидеть! Я должен думать о прочности балки, а не о том, как правильно написать «опір матеріалів»!

Я понимал, что это не просто недовольство. Каменев и Зиновьев, временные союзники Сталина в борьбе с троцкизмом, уже начали осторожно, но настойчиво критиковать «перегибы» в национальной политике. И если я не предприму ничего, то мои лучшие, самые толковые инженеры, которые сейчас симпатизировали будущей «ленинградской оппозиции», со временем могут уйти к ним, а сам я останусь с горсткой агитаторов, не способных отличить резистор от анода.

Терять этих людей я не мог: их необходимо было перетянуть на свою сторону. А для этого нужно было показать им, что я — за них; возглавить это глухое недовольство, направить его в правильное, конструктивное русло.

И я решил «поднять волну».

Осторожно, один на один, я обсудил эту щекотливую тему с самыми авторитетными студентами, с преподавателями, с молодыми инженерами на заводе.

— Товарищи, — говорил я. — Политика партии по развитию национальных культур — это, безусловно, правильно. Но посмотрите, во что это превращается на местах: это же бездумное, казенное бумагомарательство! Определенно, это перегиб, и мы, инженеры, техническая интеллигенция, должны помочь партии исправить его! Давайте соберем подписи под коллективным письмом в ЦК. Но не с требованием отменить коренизацию, нет: с предложением сделать ее более гибкой, более разумной.

Моя идея была проста. Весь союзный документооборот, вся техническая и научная документация должны вестись на одном, понятном всем, языке — на русском. Это язык науки, язык производства, язык нашей многонациональной Красной Армии. А местное делопроизводство… пусть оно ведется так, как удобно «на местах». Если в селе все говорят по-украински — пусть пишут на «мове». А если в рабочем, русскоязычном Харькове удобнее по-русски — пусть будет по-русски. Или на двух языках. Главное — здравый смысл и польза для дела, а не формальное исполнение циркуляра.

Мое предложение нашло горячий отклик. Люди устали от этого бюрократического идиотизма. Сбор подписей начался. Мы действовали осторожно, но настойчиво. К началу двадцать шестого года под нашим письмом стояли уже сотни