За речкой - Артём Март

— Помните, что я сказал вам тогда, при нашей первой встрече? — спросил я.

Муха прищурил глаза.

— Помню. А еще думаю, что старшему сержанту девятнадцати лет отроду не стоит учить офицера.

— А намного ли вы старше меня самого? — ухмыльнулся я.

— Я офицер. Для тебя только это должно иметь значение.

— Знавал я одного офицера, товарищ старший лейтенант, — я тоже поднял взгляд к небу. Взял из-за уха сухую травинку, сунул ее в рот, — да только ему его офицерское звание никак не помогло. А вот то, что был он таким же самонадеянным, как вы — только навредило. Все хотел сам, да не очень у него вышло в конце концов.

Муха некоторое время молчал, глядя, как дорога ползет под брюхо БТРа. Потом все же обернулся и спросил:

— Это кто ж такой?

Я хмыкнул.

— Полковник один. Железный мужик. Звезд с неба не хватал, но прошел огонь и воду. Всех знал в лицо, каждую тропку на карте держал в голове. Доверял только себе. Носил всю оперативку, все связи, все риски — тут.

С этими словами я тронул свой висок.

Муха сделал вид, что все еще наблюдает за дорогой, но все же мимолетом покосился на меня.

— И что? Работал, значит. Ответственности не боялся.

— Работал. До износа, — покивал я. — Спал урывками, жрал на ходу, пил литрами кофе. Глаза — как у затравленного волка. Все боялся: а вдруг капитан недоглядит? А вдруг сержант не туда повернет? Сам планировал рейды, сам ставил посты, сам ночами на КНП дежурил. Брал на себя все — и что надо, и что не надо. Пока не случилась беда.

— Какая беда? — Муха заинтересовался, но этот свой интерес мастерски скрыл.

— Большая операция. Штурм укрепрайона душманского в горах. Все расписано по минутам. Полк — в готовности. Полковник — на КП, четвертые сутки без сна, глаза красные, руки трясутся. И тут — мелкое изменение: разведка доложила, что в одном секторе противник ослабил группировку. Это был шанс. Надо срочно перенацелить резерв, ударить туда. Простой, казалось бы, приказ. Но… — голос мой стал ниже. Тон — жестче. — Но полковник не отдал его вовремя. Он сидел над картой, пытался сам перепроверить, пересчитать силы, предугадать все варианты. Минуты текли. Пока он сам не убедился, что все как надо — момент ушел. Резерв ввели поздно, по первоначальному плану, напоролись на засаду там, где ее уже не должно было быть по новым данным. Погиб взвод. Потому что человек, взваливший на себя непосильную ношу, в критический момент сломался. Не предал, не струсил. Просто мозг отказал. Перегруз. Он не смог принять простое решение вовремя. Он утонул в деталях, которые должен был делегировать.

Весь свой рассказ я смотрел то на небо, то на поля. Покусывал травинку. Когда сплюнул, глянул на Муху. Старлей уставился на меня внимательно и пристально. Даже почти не моргал.

В глазах его отразилось тяжелое понимание. А еще — едва заметно поблескивал скрытый где-то в глубинах души страх. Страх этот был почти неуловим. Почти не видим. Но тусклые его огоньки поблескивали на радужках глаз старшего лейтенанта.

Но неумолимое упрямство в конце концов взяло верх над Мухой.

— Война идет. Сломался человек. Всякое бывает.

— Сломался не он, товарищ старший лейтенант. Сломалась система, которую он создал. Система, где все висит на одной шее. Вы сейчас — как он перед тем штурмом. Вы везете все: и оперативку по проповеднику, и подозрения на своих информаторов, и Плюхина, и Бычку после того пацана, и Волкова с его подковерными играми, и теперь еще этот план со скрытным проникновением в кишлак. Вы пытаетесь контролировать каждый чих в кишлаке и каждый вздох в нашем взводе. А кто контролирует вас? Кто вас подстрахует, когда вы, измотанный в хлам, пропустите ту самую «мелочь»? Ту самую трещину в стене? Ту самую фразу в докладе? Тот самый нервный взгляд бойца в нужный момент? Мы — не идиоты. Волков — карьерист, но хороший солдат. Бычка — потрясен, но боец. Я может и мятежник в ваших глазах, но никогда не был предателем. И в глубине души вы понимаете мои мотивы. Повторюсь: вы — это не весь ваш взвод. Надо это понять. Или история того полковника повторится. Здесь. С нами. И виноват будете только вы. Потому что не доверяли своим парням.

Муха засопел. Но ничего не сказал. По крайней мере сразу. Пару минут мы просто ехали молча. Потом он хмыкнул:

— А как того полкана звали?

— Волынский, вроде. Геннадий Викторович.

Муха задумался.

— Знавал я одного Волынского. И он тоже Геннадий Викторович. Да только никакой он не полковник. Майор. А каким полком твой Волынский командовал?

— Да не помню уже, — беззаботно пожав плечами, солгал я. — Может, тезка вашего знакомого майора.

— Полный? — Муха вопросительно приподнял бровь.

— Полный.

Больше ничего старлей мне не сказал. Пути нам оставалось совсем немного, и теперь, до самой заставы Муха сделался молчаливым и задумчивым.

Мы с Волковым, Махоркиным и Глебовым сидели в тенечке под нашим БТРом и наблюдали за тем, как музыканты несут свои инструменты к ближайшей низкорослой землянке. Последним топал гитарист. На его плечах, на широком ремне висела небольшая аккуратная гитара. Он играючи перебирал ее струны. Мелодия, выдумываемая им на ходу, мягкая и негромкая, терялась в шуме лагеря — в криках солдат-пограничников, в рыке моторов, шуме повседневной полевой работы.

— Это, значит, агитотряд? — спросил Махоркин, кивнув на пухленькую медсестру, крутившуюся у шишиги с кузовом, накрытым зеленым тентом.

Шишига несла на себе изображение красного креста.

Медсестричка же, пухленькая и симпатичная девушка-блондинка в белом халате поверх полевой формы, спорила о чем-то с крепким и коренастым бойцом, возможно, мехводом. У медсестрички было румяное от солнца лицо. У бойца — темное, сильно загорелое, но молодое и добродушное. Сестричка злилась, жестикулировала. Боец ей улыбался, стараясь успокоить.

— Ага, — буркнул Волков, вытянув ногу и потягивая теплую воду из фляжки, — слыхал про них. У них лагерь в паре километров отсюда. Прибыли, как только у местных стало портиться отношение к нам. Ну… из-за этого проповедника. Теперь катаются по кишлакам. Фильмы местным показывают. Про колхозы. Книжки раздают. Гуманитарку.

— А местные,