Почему Я? Часть 2 - Владимир Германович Корешков

такие увольнения для всего экипажа были вполне обычным делом. Круто. Теперь понятно, как Гоздий управлялся со своей командой отпетых башибузуков – их просто надо было держать в ежовых рукавицах и в постоянном страхе, если по какой-то причине не справляешься со своими профессиональными обязанностями, то тебя могут запросто отчислить без выходного пособия, как только что отчислили кока, и от осознания этого шло полное повиновение.

Что за планета такая – человеческая жизнь вообще ничего не стоит, здесь срочно что-то нужно делать. К нам с Алтоной подошли двое и начали разматывать веревку вокруг шеи.

– А с этим, Гоздий, что делать? – спросил один из матросов.

– В трюм, – ответил Гоздий. – Отправьте его к…

И тут он сказал какое-то слово, которое я не понял по причине того, что в моем словарном запасе оно отсутствовало, мог лишь догадываться, по моему разумению, речь шла о весле, видимо, это был местный морской сленг. Надо же, а матросня сразу просекла, что это значит и куда меня надо отправить.

– Все понятно, кэп. Сделаем.

Алтону расковали и поволокли в кормовую надстройку, где, скорей всего, размещались каюты экипажа, капитана и камбуз. А меня, так и оставив в кандалах, подталкивая в спину, заставили двигаться к лазу в палубе. Там пряталась лесенка, которая вела в полутемный трюм. Перед тем как вступить вниз, я, запрокинув голову, посмотрел на сказочно красивое вечернее небо, подсвеченное сползающим за горизонт на ночной отдых местным светилом. Звезд пока не было видно. Солнце скатывалось все ниже. И вдруг в последний момент, казалось, передумало уходить, оно натужно пыталось зацепиться за небосвод своими лучами. Для этого разметало размытые багряные, как кровь, всполохи по всему небосклону, точно так, как на акварельном рисунке финской художницы Марии Коскиньеми, отчего вечернее небо больше не было всецело голубым, теперь на нем преобладали темно-малиновые и светло-бордовые тона. Неужели эту красотищу я вижу в последний раз в жизни? Глубоко, от души вдохнул побольше свежего морского воздуха. Тут же на ум пришла фраза: «Надышаться можно только ветром». «Перед смертью не надышишься», – подленько поправил меня мой внутренний голос.

– Посторонись, – донеслось оттуда, снизу, куда я только что собирался ступить. Двое матросов вытащили на свет божий изможденный труп одного из тех рабов, которые были прикованы к веслу галеры и во время полного штиля заставляли при помощи своих титанических усилий двигаться судно как по течению, так и против него.

Я проводил глазами мертвеца – его грязные, все в натоптышах пятки, волочившиеся по палубе, тонкие лодыжки и запястья в язвах от постоянного соприкосновения с ржавым металлом кандалов, белое как мел тело, которое не видело солнце несколько месяцев, спина и плечи исполосованы темно-лиловыми рубцами – это отметины от ударов плети, так рабов подбадривали, чтобы гребли шибче. Лица несчастного не увидел, свалявшиеся длинные рыжие волосы прикрывали его полностью. Кто он, этот неизвестный? Молодой или уже опытный, повидавший жизнь – определить я не мог. Откуда он? О чем мечтал? Кого любил? Были ли у него родные? Как попал сюда? Все эти вопросы так и останутся без ответа. Да по большому счету это уже и неважно.

За бортом раздался всплеск – еще одно тело легло на грунт, почив в вечности и в полном забвении. Вот и все. Чей-то жизненный цикл закончился. Как ужасно и как глупо.

– Не стой как столб, а ну пошел вниз, – сказал один из моих конвойных и толкнул меня в спину.

Я начал спускаться в трюм. Оставь надежду, всяк сюда входящий, вот, кажется, и все. Для тебя, Олег Сапелов, миссия на этой планете закончилась. Отсюда ты уже не выйдешь – тебя вынесут через пару месяцев вперед ногами и как ненужную вещь выкинут в море. Пока глаза не привыкли к гегемонии полумрака, господствовавшего здесь, я мог видеть лишь неясные очертания, какие-то тени. Зато с обонянием у меня было все ок – в нос шибанул такой резкий смрад немытых тел и человеческих испражнений, так что меня тут же чуть не вывернуло наизнанку. Хорошо, что сегодня практически ничего не ел, а то сейчас бы блевал дальше, чем видел, фонтанируя, как тот лев в Петергофском саду, которому Самсон разрывает пасть.

Мне всегда почему-то было жаль эту бедную зверушку. Вот какого Самсон до него докопался? Еще очень странно, что сей скульптурный ансамбль почему-то называется произведением искусства. Куда только защитники животных смотрят?

Наконец глаза привыкли к сумраку трюма, который по праву мог именоваться и тюрьмой, и одним из кругов ада, созданных не Великим Уравнителем, а гомосапиенсом, по версии ученых – человеком разумным. По бокам бортов шли лавки, на лавках сидело по три человека, прикованных к вальке огромного весла (валька – это то место, за которое хватается гребец). Ближе к носу галеры находился помост, на котором покоился огромный барабан и сыромятная плеть. Барабан был нужен для отбивания такта, чтобы гребцы гребли в унисон – в едином, так сказать, порыве, сохраняя нужный темп. Плеть для тех, кто сбивался по какой-то причине с этого самого такта, ну или, с точки зрения надсмотрщиков, не слишком рьяно выполнял свои обязанности. У нас, на Земле, это именовалось методом кнута и пряника, вот только здесь, на Юпинии, к кнуту забыли положить пряник. Рядом к каждой лавке накрепко веревками был привязан бочонок с водой и деревянным ковшиком, крепящимся к нему длинной цепочкой, чтобы любой из трех гребцов мог до него дотянуться. Бок о бок с сосудом с водой прицеплен бочонок для испражнений. Тут же в проходе висели гамаки. Сейчас там отдыхали сменные гребцы, если это, конечно, можно назвать отдыхом – к скоту человек и то более гуманно относится. Я пригляделся к гребцам. Они не переговаривались между собой – сидели молча. Каждый, уйдя в себя, понуро опустил плечи, используя временную передышку как отдых для натруженных рук и измученных тел. Им уже на все было насрать, эти люди, ставшие, по сути, тенями, доведены до ручки, до самого края чудовищными условиями содержания и нечеловеческим трудом, в глазах стоп-кадр – пустота и безысходка, в них не читается ни малейшего проблеска искры, хоть какой-либо эмоции – надежды, ненависти, сострадания, интереса к чему-либо… ну, хоть что-то. В душах, умах и сердцах бедолаг до конца их короткой жизни поселилась полная безнадега и смиренная покорность своей незавидной участи, а смерть они ждали как избавление. Увидев это, невольно спроецировав всю эту картину на себя, мне реально стало страшно…

Впереди