Ленька-карьерист - Виктор Коллингвуд

уже писал об этом Хозяину. Лицензия на французский мотор «Испано-Сюиза-12» — это наш шанс получить лучший в мире двигатель для истребителей. И не просто купить, а купить вместе с продуктами производства. Но это — двигатель водяного охлаждения, а для штурмовиков и бомбардировщиков лучше подойдут радиальные «звезды». Стоит присмотреться к продукции фирм «Пратт-энд-Уитни» и «Кертисс- Райт». И надо будет сразу разрабатывать «двойную звезду», с мощностью под 2 тысячи лошадиных сил. Надо интенсивно разрабатывать жаропрочные стали, натриевое охлаждение выпускных клапанов— чтобы они не прогорали на высоких оборотах, систему непосредственного впрыска топлива вместо карбюратора — это дает максимальную производительность и исключает проблемы с переохлаждением

— А что с транспортной авиацией?

— То же самое. Немцы сейчас создают гениальный самолет — Ю-52. Надо приобрести лицензию и на самолет, и на двигатель. Это решает все наши проблемы с транспортной и десантной авиацией на десять лет вперед. Самолет совсем не рекордный, но очень технологичный и надежный.

Я использовал термины, которые для инженеров того времени были музыкой будущего. Я видел, как Маленков записывает в свой блокнот: «Плазы. Гладкая обшивка. ВИШ. Испано. Юнкерс…» Он не всегда понимал суть моих советов, но я старался представить ему не просто россыпь идей, а целостную, продуманную систему. В наших разговорах рождалась доктрина, превращающая авиационную промышленность в унифицированный, работающий как часы механизм. И он, Георгий Маленков, станет тем человеком, который воплотит эту доктрину в жизнь. А я… я остаюсь в тени. Пока что…

* * *

Февраль 1930 года выдался злым и колючим. Москва была просто засыпана снегом, дворники выбивались из сил, и даже гул великих строек, казалось, приглушала вьюжная тоска. Для меня в этом месяце было время затишья, вынужденной карьерной паузы: я по уши ушел в текущие дела ЭНИМСа, писал информацию Маленкову, вникал в дела радиоэлектронной отрасли, готовил отчеты, старался быть незаметным, как мышь под веником, попутно царапая диплом на тему «Роль партийной организационной работы в развитии производства».

Именно в один из таких серых, безрадостных дней в моей жизни появился луч света из прошлого — приехал Игнат.

Я встретил его на Казанском вокзале. Он сошел с поезда, высокий, немного нескладный, в потертом тулупе, и растерянно озирался по сторонам, оглушенный столичным шумом и суетой. За ним жались двое подростков — его младший брат и сестра. Брат, четырнадцати лет, был точной копией Игната, только в миниатюре, а худенькая, большеглазая сестра, двенадцати лет, с испугом смотрела на огромный, чужой мир.

— Ленька! — крикнул он, наконец, заметив меня, и его лицо расплылось в радостной улыбке.

Мы обнялись. От него пахло дорОгой, махоркой и чем-то еще, родным и основательным — запахом горелого металла, с которым навсегда у меня ассоциировался наш завод в Каменском.

— Ну, здравствуй, Игнат, — сказал я, хлопая его по спине. — Добрался, наконец!

— Да уж, — басовитым голосом протянул он. — Думал, не доеду. А это вот мои Мишка да Катька.

Дети стеснительно поздоровались. Я видел в их глазах и страх, и восторг, и надежду.

Взяв на площади перед вокзалом такси, я повез их сразу же осматривать новое жилье.

Эта проблема, самая острая для любого приезжего, была мной уже решена. Я воспользовался своим вторым на тот момент реальным рычагом воздействия — Мельниковым. Секретарь Московского обкома был мне обязан, и я попросил его об услуге. Не для себя — для друга детства, рабочего хорошего, который едет поднимать столицу.

Мельников расстарался: в то время по всей Москве шло грандиозное строительство, и специалистам, особенно семейным, зачастую давали жилье еще до сдачи дома, прямо на стройках, в новых, еще пахнущих краской и сырой штукатуркой домах.

Мы приехали в один из таких новых районов на окраине, где среди строительных лесов и горных кирпичей уже высилось несколько четырехэтажных коробок. Нас провели в одну из квартир. Это была не комната в коммуналке, а целая секция из двух соответствующих комнат и небольшой кухоньки. Бедненько, конечно, зато — свое собственное, отдельное жилье.

Игнат вошел и замер на пороге. Он не верил своим глазам. Он, всю жизнь проведший в хате без удобств, а затем мыкавшийся по углам, теперь стоял на пороге своей квартиры. Он медленно прошёл по комнатам, потрогал стену, заглянул в окно, из которого открывался вид на бескрайнее снежное поле и строительные краны.

— Это… это все нам? — спросил он тихо, обращаясь ко мне.

— Вам, — подтвердил я. — Ты теперь на стройке работать будешь, в тресте «Мосстрой». Пока разнорабочим, а там видно будет. Руки у тебя золотые, не пропадешь.

— Разнорабочим… — повторил он, но в его голосе не было разочарования. Была радость. — Да я хоть землю рыть буду! Ленька… я… я не знаю, как тебя и благодарить.

— Брось, — отмахнулся я. — Старые друзья на то и нужны, чтобы помогать.

Его брат и сестра, осмелев, уже носились по пустым комнатам, их звонкие голоса разносились по квартире, наполняя ее жизнью. Игнат смотрел на них, и на его простом, обветренном лице было такое счастье, что мне стало тепло на душе.

Вечером мы сидели на ящиках вместо стульев, пили чай из жестяных кружек и ели хлеб с салом, который Игнат привез с собой.

— Ты, Ленька, вон как поднялся, — говорил он, с удивлением глядя на меня. — В ЦК работаешь, большие дела делаешь. А я что? То тут, то там… Думал, так и буду на заводе груз таскать до старости. А теперь… теперь я тоже хочу. Учиться хочу. На строителя. Чтобы не просто груз таскать, а дом построить. По-настоящему.

Его глаза горели. Мой успех, о котором он, конечно, знал лишь по слухам, стал для него не поводом для зависти, а мощнейшим стимулом. Он увидел, что даже простой парень из Каменского может добиться всего, если есть голова на плечах и желание.

— Это правильно, Игнат, — сказал я серьезно. — Учиться не поздно никогда. Осенью начинается новый учебный год. Поработаешь пока, осмотришься. А к осени я тебя устрою на рабфак строительного института. Будешь днем работать, а вечером учиться. Тяжело, конечно, но я как-то справился.

— Правда? — с надеждой посмотрел он на меня.

— Правда, — твердо ответил я.

В тот вечер, возвращаясь к себе в казенную комнату, я думал о том, что, возможно, это и есть самое главное. Не сложные интриги в коридорах власти, не борьба