Денарий кесаря - Анатолий Федорович Дроздов

— Зачем это? — удивился распорядитель, развернув папирус.

— Прокуратор велел! — грозно отчеканил центурион, и распорядитель молча поклонился.

Меня заперли в зверинце. За стеной грозно порыкивал лев, похоже, что до меня в камере, которую отделяла от коридора решетка из толстых прутьев, тоже держали зверя. На полу лежала мокрая от мочи солома, валялись экскременты. Как ни тяжелы были мои мысли о предстоящей смерти, эта мерзость огорчила меня. Подошвами сандалий я кое-как разгреб мокрую солому в углу и устроился на земляном полу. Я устал и хотел спать, но земля оказалась слишком холодной. Помучившись какое-то время, я не выдержал и в свете факела, горевшего за решеткой, собрал охапку соломы почище. Она все равно была влажной и мерзко пахла, но зато позволила мне согреться. Скоро я уснул.

Утром служитель принес мне завтрак. Он был на удивление роскошный: жареное мясо, хлеб, фрукты. Я проголодался, к тому же это был последний завтрак в моей жизни, поэтому я с удовольствием поел. Напоследок я бы выпил вина, но в кувшине плескалась вода… Служитель ушел, я стал ждать. Лев за стеной угомонился, был слышен только шум толпы, заполнявшей амфитеатр. Ее ждало необычное развлечение: казнь сына сенатора. Пилат решил совместить полезное с приятным: привести в исполнение приговор и порадовать публику. Оставалось гадать: какую смерть избрал мне? Мечом в амфитеатре не казнят — быстро и неинтересно. Распять тоже плохо: публика устанет ждать смерти приговоренного. Как не терзал я себя догадками, но так и не сумел ответить на этот вопрос.

Вы спросите: страшился ли я? Честно отвечу: нет! В шестнадцать не боятся смерти. Я желал, чтоб казнь не была слишком мучительной, и я сумел вынести муки достойно. Я был римлянином и хотел оставаться им до конца.

За мной пришли, когда я устал ждать. Двое солдат связали мне руки, взяли за концы ремней и повели по лестнице. После темных коридоров свет, заливавший арену, ослепил меня. Мое появление толпа встретила криками. Меня провели на середину арены — к вкопанному в песок столбу. Солдаты привязали меня к нему и ушли. Глаза мои привыкли к свету, и я стал осматриваться. Прямо напротив моего столба было почетное место прокуратора; он сидел, окруженный стражей, на бисселии с высокой спинкой. Я поискал взглядом, но не увидел отца. Он или сидел в другом месте или вовсе решил не смотреть. Это огорчило меня: мне по-детски хотелось, чтоб он все видел и ужаснулся. Скосив взгляд, я увидел неподалеку еще столб. К нему был привязан человек, я узнал Акима. В дни после моего ареста я совершенно забыл о нем. Аким смотрел в верхние ряды амфитеатра и улыбался. Это почему-то огорчило меня. Если б он глянул в мою сторону, я пожелал бы ему стойкости. Но он не сделал этого, хотя, несомненно, видел, как меня привели.

Пилат поднял руку, и шум стал стихать. В наступившей тишине был объявлен приговор и способ казни: отдать преступников на съедение льву. Толпа в амфитеатре закричала и захлопала в ладоши: предстояло хорошее развлечение. Я сразу вспомнил рык за стеной моей камеры. Пилату мало было приговорить меня к смерти, он велел испортить мне последнюю ночь, поместив рядом с убийцей. Я услышал визг сдвигаемой решетки, и на арену выскочил лев.

Это был могучий самец с пышной гривой. Амфитеатр завопил, увидав его. Лев трубно рыкнул (от восторга толпа завопила еще громче) и стал настороженно осматриваться.

— Возьми их! — закричали сверху. — Выпусти им кишки! Раздери на куски!..

Лев стоял в нерешительности.

— Не бойся, они вкусные! — крикнул кто-то сверху, и амфитеатр зашелся от хохота. Лев словно услышал это и затрусил к нам, выбрасывая лапы в стороны. Мой столб оказался первым на его пути. В шаге от меня лев остановился и принюхался.

— Сенаторский сынок, мясо нежное! — приободрил зверя тот же голос, и толпа вновь засмеялась. Лев сделал шаг, понюхал мои ноги, затем поднял голову и посмотрел мне в глаза. Странно, но я не сжался от страха. Лев словно почувствовал это. Он зевнул, показав огромную пасть с тупыми желтыми клыками, и вдруг лизнул мою руку. После чего лег, привалившись боком к моим ногам. Толпа в амфитеатре разочарованно загудела. Затем послышались возмущенные крики. Люди имели право негодовать. Они пришли посмотреть, как зверь раздирает на куски живого человека, а лев не желал это делать!

Шум нарастал, на арену полетели подушки, камни, обломки кирпича. Один из них попал во льва. Тот вскочил, грозно рыкнул и улегся обратно. Бок у зверя был теплым, он грел мои ноги, и я вдруг почувствовал себя спокойно. Тем временем негодование толпы нарастало. Пилат сделал знак, и на арене появилось трое служителей. Двое держали копья и прикрывались большими щитами, третий, могучий, с бритой головой, размахивал бичом. Бич свистнул и ударил льва по спине. Лев заревел и вскочил на ноги. Бритоголовый еще раз вытянул льва по спине. Лев сжался в комок, и вдруг выстрелил в сторону обидчика. Бритоголовый бросил бич и юркнул за спины щитоносцев, но лев разметал их. Бритоголовый в ужасе попятился, лев в прыжке свалил его на арену и сомкнул челюсти на шее. Опомнившиеся щитоносцы стали колоть зверя копьями, но тот не выпускал жертву. Бритоголовый сучил ногами, вздымая в воздух песок, но скоро затих. Лев оставил его и повернулся к нам. Он пошатывался, кровь из ран пятнала его светлую шкуру. Зверь заревел. Один из щитоносцев ловко ударил копьем прямо в распяленную пасть, лев упал на колени, а затем — на бок…

Все это произошло так быстро, что толпа в амфитеатре не успела издать крик. Было тихо, на арене лежало два бездыханных тела: человека и зверя, стояли растерянные щитоносцы. И тут встал Пилат.

— Все видели, как я предал преступников позорной казни! — громко сказал он. — Все видели, как лев отказался убивать Марка Корнелия Назона Руфа. Это знак богов: им не угодна эта смерть. Боги свидетели: я исполнил закон! Руфа следует помиловать…

— Обман! — завопили сверху. — Лев не настоящий!

— Как не настоящий⁈ — возмутился Пилат, указывая на мертвого бритоголового, но крик толпы заглушил его.

— Смерть им! Смерть! — кричали со всех сторон.

Пилат растеряно крутил головой, толпа вопила. Я смотрел на беснующихся жителей Кесарии, единодушно желавших моей смерти, и чувствовал, как в душе закипает гнев. Я не сделал ничего плохого этим людям. Лев отказался терзать меня, но разве