Денарий кесаря - Анатолий Федорович Дроздов

него. На человека, который предал меня, не хочу. Уезжайте, сенатор! Вас ждет долгая и трудная дорога, отчет перед консулом. Я остаюсь. Я сам построю свою жизнь, как некогда это сделал тот, кого я любил…

Отец мгновение постоял, странно глядя на меня, затем резко повернулся и вышел. Больше я его не видел…

Много бы я дал, чтоб вернуть тот момент и не говорить тех слов! Но жизнь — это не клубок ниток, который можно размотать и скрутить с другого конца. Велик Господь, заповедавший нам прощать ближнему не семь раз, а семь раз по семь! Радостна была бы жизнь, следуй мы этому завету!

…Отец отплыл из Кесарии утром следующего дня. Пока он следовал в Рим, Сеяна арестовали и казнили по приказу Тиберия. Отчитываться стало некому. Отец сходил к Юнию. Тот посоветовал забыть об Иудее и возвращаться с Лугдунум. Что отец и сделал. Мне рассказал об этом сам Юний. Много лет спустя, при императоре Клавдии, он приехал в Кесарию со специальным поручением. Крепко постаревший, но еще бодрый, Юний, исполнил задние как всегда безупречно, после чего отыскал меня. За чашей вина и добрым столом мы проговорили полночи. Но я опять забегаю вперед…

Глава 16

Раны телесные затягиваются быстрее душевных. Через неделю я начал вставать, через две — уверенно ходил. Я жил в гостинице Плавта, куда меня принесли после сражения на арене, и где за мной трогательно ухаживали. Сам хозяин время от времени навещал меня, и не только он. Как-то в моей комнате появился Пилат.

Я ждал этой встречи, поэтому не удивился. Пилат по-хозяйски прошел к моему ложу и сел на бисселий, который поставил следовавший за ним Плавт. Хозяин гостиницы исчез, услужливо кланяясь, а Пилат долго с интересом разглядывал меня. Я молчал. При появлении прокуратора я приветствовал его, как подобает солдату, и сейчас ждал. Одежда Пилата все еще несла знаки траура. За свою вину перед Римом я заплатил кровью, но смерть Валерии оставалась неотомщенной. Я полагал, что прокуратору известно о нашей связи, и он пришел требовать искупления. Однако Пилат заговорил о другом.

— Раны зажили? — спросил он участливо.

— Да.

— Можешь носить оружие?

Я подтвердил.

— Чем думаешь заняться?

— Не знаю, — честно признался я.

— Зато я знаю! — вздохнул Пилат. — Я потерял не только дочь, но и трибуна. Когортой италиков командовать некому.

— Мне всего шестнадцать! — изумился я.

— Мы будем об этом молчать. На вид тебе все двадцать, сенаторские сынки, которых шлют нам из Рима, не выглядят старше, — возразил Пилат. — Станешь трибуном. Я не позволю прислать в Кесарию очередного прощелыгу! Хватит мне Грата, чтоб его заточили в самой мрачной пещере Гадиса! Будь вечно прокляты его потомки! В Иудее нужно резать разбойников, а не римских женщин! С женщинами как-нибудь справимся… Отец сделал из тебя хорошего солдата, Марк, я хочу, чтоб солдаты моей когорты походили на тебя…

— Италики станут слушать юнца?

— Ты сын сенатора и приехал из Рима, — спокойно сказал Пилат. — В когорте служат бывшие вольноотпущенники, овчары и волопасы, ты для них как бог, сошедший с Олимпа. Никто кроме нас с тобой не знает об «эманципацио», да и зачем кому-либо знать⁈ Солдатам известно другое. Команда «Дельфина» оставила свою награду в харчевнях Кесарии, но еще больше заплатили те, кто хотел слушать их рассказы. Ты храбро сражался с пиратами и застрелил их главаря. Воевал с разбойниками в Альпах и убил не меньше десятка. Твой бой на арене видели тысячи. Мальчишка победил опытного варвара!

— Я не победил…

— Ты жив, — снисходительно улыбнулся Пилат. — Это можно считать победой. Никто не надеялся на такой исход. Спорили о том, сколько ты продержишься… Сегодня в Кесарии нет более популярного человека, чем сын сенатора Марк Корнелий Назон Руф. Никто не удивится, поставь я тебя прокуратором вместо себя. Мои италики… Они будут плясать от радости!..

Так я стал трибуном италийской когорты Кесарии. Впоследствии меня не раз попрекали, что служил под началом Пилата, того самого, что велел распять Господа. Особенно усердствовали в этом братья из иерусалимской общины. Те самые, кто не принял Павла из Тарса: он ведь в юности участвовал в гонениях на христиан! Никто не сделал столько в проповедовании Слова Божьего, как Павел, после своего обращения посеявший живительные семена благой вести в огромных пределах Ойкумены! Братья в Иерусалиме не хотят этого признавать. Они подобны фарисеям, которым обряд давно заменил веру. Для них человек, прикоснувшийся к мертвецу, не чист, даже если человек тот окутывал погребальными пеленами тело Сына Божьего…

Я не осуждаю братьев. Их ревность к Господу столь велика… Для них Пилат — исчадие ада, жестокосердный судья, преступивший законы человечьи и божьи. Они не могут понять, как человек, который видел Господа, слушал его, дышал с ним одним воздухом, посмел осудить невиновного на позорную казнь. Мои братья не римляне. Что значил для римского прокуратора неведомый иудейский проповедник, которого свои же первосвященники требовали распять? Кого из римлян заботит судьба раба? Иисуса приговорил к распятию не Пилат, а Рим. Любой другой на месте Пилата вынес такой же приговор. Сила Рима в его законах, слабость — в пренебрежении ими со стороны властителей. Пилат проявил бы величие, решись отпустить невинного, но прокуратор струсил. Он не хотел казнить Господа, но не устоял перед угрозами первосвященников. Воздаяние за грехи Пилат получил при жизни, закончив ее в ссылке, всеми забытый и презираемый… Но еще большое наказание ждало его по смерти. Пилат мог получить жизнь вечную, сесть в божьем царстве рядом с Господом, но осужден скитаться по мрачным пределам Гадеса. Имя его проклято, как имя Иуды, предавшего Господа. Зачем мне вносить лепту в хор осуждающих голосов?

Пилат преувеличил: не все в когорте плясали от радости, встречая юного трибуна. Хмурился центурион Приск, тот самый, с которым мы едва не подрались на пиру из-за танцовщицы, кислыми выглядели некоторые другие лица. В первый же день я потребовал у квестора отчет об истраченных суммах. Отец научил меня разбираться в денежных записях, и мне не составило труда выявить воровство. Пользуясь тем, что покойный Грат этим не интересовался, Приск, а также центурион Помпоний и квестор Фульк бессовестно наживались на солдатах. За модий зерна в провинции, где жизнь была дешевой, платили, как в Риме, тощий баран у троицы лихоимцев стоил, как тучный телец, а солдатские туники, если верить отчетам, изготавливали из тончайшего египетского виссона. Италики ходили оборванные, ели пустую ячменную кашу, в то