Далекие журавли - Доминик Иосифович Гольман

Первым выступал седобородый грузный старик. Он вяло пощипывал струны домбры, долго-долго тянул. «О-о-о-о-о-е-е-е-е-е-ай!» Затем, перестав вдруг играть, заговорил что-то быстро и отрывисто, и борода его при этом смешно подрагивала. Когда у него уже кончилось дыхание и он перешел почти на шепот, как-то странно дернул плечом, мотнул головой, набрал побольше воздуха и снова затянул свое бесконечное «Э-э-э-о-о-о-о-ей…» и опять, как бы нехотя, побренчал на домбре. В зале раздались одобрительные выкрики.

Вторым запел еще молодой черноусый акын, сидевший на краю сцены. Он привстал на колени, весь преобразился, сверкнул глазами и запел сразу же во весь голос увлеченно, заразительно, страстно — так весной ярится, клокочет вода у Каменного брода. Зал всколыхнулся, пришел в восторг.

— Уа де!

— Ай, джигит!

— Жаса, жаса! — неслось со всех сторон.

У акына был сильный, звучный голос, да и сам он был красив в своем вдохновении, и мы, мальчишки, решили, что этот певец, несомненно, займет в айтысе первое место.

Дедушка Сергали пел третьим. Он пел совсем не так, как первые акыны, — пел тихо, протяжно. И голос у него был слабый, с хрипотцой. Видимо, для него важным было не само пение, не голос, а слова, смысл того, что он пел. В зале стало тихо, дедушку Сергали зрители не подзадоривали так рьяно, как черноусого акына, а слушали внимательно, напряженно и кивали при этом головами. Нас как-то незаметно оттеснили, мы очутились вдруг у самого прохода и почти не слышали, о чем поет наш ата.

Победил в айтысе дедушка Сергали. Что значит побеждать в айтысе, мы представляли плохо. Мы думали, что побеждает тот, кто не устает при пении и запросто складывает стихи. А оказывается, в поэтическом, словесном состязании побеждают те акыны, которые понимают силу и значение истинного, умного красноречия. Об этом я узнал уже значительно позже.

А потом был День Победы — самый яркий, самый памятный день нашего детства. Великую долгожданную новость узнали с утра, а уже в обед, после шествия с флагами и песнями, весь наш аул собрался на широком открытом лугу возле Ишима. На свой страх и риск председатель зарезал тогда колхозную овцу. И закипел той. Все были в тот день счастливы: и старики, и дети. И все же как-то тихо было вначале. Отвыкли, должно быть, люди за долгие годы войны от шумных и веселых тоев. Вдруг поднялся дедушка Сергали и объявил, что в такой счастливый день он покажет народу оин — игры. Ему подвели лучшего колхозного коня. Крепко-накрепко затянули подпруги. Дедушка сел в седло, приник к гриве, гикнул, пустил жеребца вскачь. Сделав два-три круга, дедушка вдруг начал резко наклоняться с седла то в одну, то в другую сторону и так низко, что руками касался земли. Кто-то бросил на обочину тропинки платок с кольцом, и ата, разогнав коня, ловко нагнувшись, подхватил его. Потом, на всем скаку, он перелез под брюхом жеребца. Зрители ликовали.

— Сейчас он будет скакать, стоя на седле! — закричал кто-то.

Но на этот трюк дедушка не отважился: ему шел тогда уже шестой десяток.

Мы, мальчишки, восторженно глядели на лихого наездника.

А потом, отдышавшись, ата взял домбру, ударил по струнам, выпрямил грудь, расправил плечи и, уставившись куда-то вдаль, неожиданно зычно пропел зачин, чтоб овладеть вниманием собравшихся на лугу аульчан. После зачина дедушка запел песню. Слова той песни не остались в моей памяти. Я еще слишком слабо знал тогда казахский язык. Но я увидел странно притихших аульчан, слезы на запавших лицах вдов, еще не успевших выплакать своего горя. Видел, как затыкали старухи рты кончиками жаулыка, как застыли вдруг с разинутыми ртами мои сверстники. Слышал, как вздыхали старики. Видел, как гневно пылали глаза фронтовика-бригадира, и в этот первый мирный день не слезавшего с кургузой лошаденки.

Дедушка Сергали пел, и тихо-тихо было вокруг, даже Ишим внизу, под обрывом, не ярился, не швырял пену на камни Тас-уткеля. Я не понял тогда слов. Но смысл той песни ощутил всем своим мальчишечьим сердцем. И запомнил на всю жизнь…

Когда я кончил десять классов аульной школы и собрался поехать в Алма-Ату, чтобы учиться дальше, отец зарезал овцу и пригласил всех стариков. После трапезы дедушка Сергали позвал меня к столу и сказал, что хочет мне дать бата — благословение. Он обвел глазами комнату, ища домбру, но домбры у нас не было, и тогда он попросил балалайку. Осторожно коснулся струн и поморщился от резкого, непривычного звука. Потом быстро отпустил струны, чтобы балалайка звучала глуше, и, слегка пощелкивая по ним, произнес благословение в стихах. Старики провели ладонями по лицам, торжественно сказали: «Аминь!» С полевой отцовской сумкой за спиной, набитой книжками и бельем, и с благословением дедушки Сергали я покинул ранним летним утром родной аул…

С тех пор я каждый год неизменно приезжаю домой и, поздоровавшись с отцом и обняв мать, бегу скорей к дедушке Сергали и к другим старикам.

Любая весть распространяется в ауле мгновенно. И если я почему-либо не захожу к дедушке Сергали в день приезда, то уже на следующее утро после намаза и чая он спешит ко мне. Ходит он мелкой, старческой походкой, далеко вперед закидывая посох, и издали кажется, что впереди вприпрыжку несется черный посох, а уж его, протягивая руку, догоняет сухой, поджарый старик с белой острой бородкой. Он, как всегда без стука, открывает дверь, снимает галоши с мягких сапожек и кричит слабым надтреснутым голосом:

— Где Кира? Приехал он или нет? — И, деловито постукивая посохом, не оглядываясь по сторонам, идет напрямик через все комнаты в зал. Я бросаюсь к нему навстречу, протягиваю почтительно обе руки, смущенно бормочу извинения. Но дедушка суров и сдержан, смотрит на меня испытующе строго, медленно опускается на диван, ставит посох к стенке.

— Ну как? Жив-здоров? Руки-ноги целы? Аул-то не забыл? Э-э, жаксы, жаксы. Хорошо!

— А вы как, отец? Как здоровье?

— Э, дорогой… Какое у нас может быть здоровье? Ноги еще немножко ходят, глаза еще чуть-чуть видят. Ну и ладно.

— А бабушка?

— Ну и бабушка, слава аллаху, еще шебаршит в своем углу.

Дедушка Сергали прикрывает красные веки, смотрит куда-то поверх окна. Я знаю, что сейчас он сочинит стих.

— Э, вот слушай:

Подкралась старость и зубы источила,

Лишила бодрости, кровь выстудила в жилах,

Глаза ослепли, в руках нет прежней силы,

А