Далекие журавли - Доминик Иосифович Гольман

годы войны она, не задумываясь, продала его за бесценок, нисколько не сожалея об этом в свои двадцать лет. Ведь впереди у нее была еще вся жизнь. В военную зиму 1942 года ценность любого предмета независимо от того, что он собой представлял, измерялась ценой того картофеля и лука, за которые его можно было поменять.

Как только у нее выпадала свободная минута, неведомая сила неудержимо влекла ее в ювелирный магазин. И она подолгу рассматривала дорогие кольца, те, что были с бриллиантами. За такую сумму она вполне могла бы приобрести вместительный шифоньер и пару удобных кресел в придачу… Или же купить приличное пальто на весну и в тон к нему — элегантные туфли и сумочку. Только ничего этого ей не надо было. Она оставалась совершенно равнодушной к модному пальто и красивым туфлям. Жаль ей было расстаться и со своим старым шифоньером. Единственное, о чем она мечтала горячо и тайно, — тоненькое золотое колечко с ясными, сверкающими камешками. Всем своим существом тянулась она к нему, как к маленькому чуду, таящему в себе радость чистоты и, казалось, излучающему силу, способную делать всех более просветленными. Упираясь в витрины, она подолгу смотрела на кольца, сравнивала их, читала на крохотных этикетках цены. Однако так и не отважилась ни разу примерить на своем пальце одно из этих колец. Но за ее робостью и нерешительностью постоянно стояло неизбывное требовательное желание.

— Знаешь ли, — сказал ей как-то муж, выключая телевизор: наступили доверительные четверть часа перед кем, как лечь спать, — на днях я сидел в автобусе напротив пожилой женщины, ничем не примечательной и весьма скромно одетой. На ней не было ничего такого, что могло бы броситься в глаза, за исключением чудесного бриллианта на пальце. И странно, у меня было такое чувство, что это дорогое кольцо подходило этой женщине куда больше, чем какая-нибудь несуразная шуба и дохлая чернобурка на голове.

На следующий день она сняла со сберкнижки свои сбережения и поспешила в ювелирный магазин. Решительно отбросив стыдливость, она попросила маленькую зубчатую звездочку, состоявшую из пяти ярких камней, вставленных в едва заметную оправу.

Вечером, после того как дети отправились на покой, она протянула мужу свою левую руку с нежно мерцающей звездочкой.

— Посмотри, — сказала она, — не правда ли, красиво?

Бросив испуганно-недоверчивый взгляд на кольцо, муж озадаченно спросил:

— И сколько… и сколько же оно… стоит?

— Пятьсот, — ответила она, смущенно улыбаясь.

— Чистое безумие! — пробормотал ошеломленный муж и сердито погасил папиросу в пепельнице.

Жена созерцала свою маленькую, ярко сверкающую звездочку, и радостная, чуть лукавая улыбка не сходила у нее с лица.

Перевод Ж. Шлишевской.

ЭЛЬЗА УЛЬМЕР

ЧАСЫ БЬЮТ ТРИ…

Рассказ

Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять…

Уже десять… Проклятье! Когда же придет врач? Подумать только — два ничтожных фурункула могут загнать человека в постель! Да, не зря Ленька предостерегал: «Санька! Ты же заработаешь воспаление легких!»

«Ни черта я не заработаю!» — ответил он ему тогда, думая только о Регине, о том дне, когда он взывал то ли к богу, то ли к ее и своей судьбе: сам не понимал — к кому. Он стоял в тот день у постели Регины, его пересохшие губы шевелились, но так и не издали ни звука. Никакие мольбы не спасли ее!

…В пятницу друг Ленька Бояркин пригласил его после работы на пасеку отца помочь старику отремонтировать домишко. Он сразу же согласился, потому что с тоской думал о том, куда себя деть в предстоящие, ничем не заполненные, а потому бесконечно длинные, выходные дни.

На мотоцикле они сначала заехали в Ленькину деревню неподалеку от города и, захватив необходимые старику вещи и инструменты, отправились дальше в горы. Александр с сомнением смотрел на возвышающиеся вдали вершины — сумеют ли они добраться до пасеки на мотоцикле? Дорога долго петляла по узкому ущелью и привела к скале, похожей на мирно спящего, огромного грустного медведя. Здесь она разветвлялась.

Они повернули вправо. Мотоцикл то и дело подпрыгивал, бросался из стороны в сторону, будто норовистая лошадь, и порой казалось, что он вот-вот с шумом прыгнет с каменистой дороги в густые заросли барбариса и шиповника. Но ущелье неожиданно расширилось, превратившись в небольшой луг, где и приютилась пасека. Ульи в несколько рядов стояли возле домика, из которого вышел невысокий, сухонький старичок, радостно поприветствовавший их. Из-под высокого, изрезанного морщинами лба на Александра дружелюбно смотрели Ленькины глаза, но уже поблекшей от возраста голубизны. Ленька с доброй улыбкой обнял старика.

— Мой отец Анатолий Степанович, властелин и повелитель сей пасеки. А это мой друг — Александр Руманн, гений нашего… — Ленька умолк под откровенно язвительным взглядом Александра и великодушно продолжил: — Он тоже согласен, отец, стать твоим подданным на весь день…

«Б-и-и-м!»

Уже половина одиннадцатого… Ох, как трещит голова… Как будто сдавлена мощным прессом… Еще вчера он работал как заведенный. Ленька едва поспевал за ним и, когда настал полдень, вконец измученный повалился в траву. А он взял пустое ведро, большой старый ковш и пошел к роднику. Его крепкое тело блестело от пота, под загорелой кожей перекатывались мышцы… Солнце жгло так яростно, словно хотело испытать всю силу своих лучей; самозабвенно стрекотали кузнечики, хором прославляя жизнь; воздух был тяжел от аромата цветов и трав, мягким, сказочно ярким ковром выстилавших луг, а вдали тонко и нежно звенела песня какой-то птахи… Над всем этим солнечным голубовато-зеленым миром витал сладкий запах меда. Без устали трудились пчелы. Все дышало, жило и радовалось, будто было создано навечно. Только ее, его Регины, больше не было…

Он жадно глотал ледяную воду, пока холодом не стянуло скулы и не заломило в висках. Тогда он осторожно, стараясь не замутить родника, начерпал ковшом полное ведро прозрачной воды, легко поднял его и с наслаждением вылил себе на голову и покрытые потом плечи.

— Санька! Ты же заработаешь воспаление легких! — испуганно закричал Ленька, еще в детстве хорошо познавший коварство этой ледяной горной воды, так манящей в жаркий день…

— Ни черта я не заработаю!

Он чувствовал себя столетним старцем, которого цветущий, ликующий мир вокруг раздражал, оглушал, напоминая о том, что лучшее из его жизни ушло безвозвратно… Старец в теле атлета! Это раздвоение его «я» было непонятно, расслабляло его, вызывало бесконечные ранящие воспоминания…

Он заработал-таки эти отвратительные фурункулы и… живет. И завтра, и послезавтра, и целую вечность он будет жить…

Гломерулонефритис малигна. Это тебе не жалкое воспаление легких,