Сказания о мононоке - Анастасия Гор

– Я не об этом! Я о том, как ты мононоке из одержимого трупа изгнал. Ещё бы немного ведь, и он действительно господина Рео заколол. Тогда бы нас двоих точно повесили, без всяких сомнений.

– Кто сказал, что это я мононоке изгнал? – Странник оторвался от своей миски и глянул на Кёко из-под чёрных вьющихся локонов, упавших ему на глаза вместе с несколькими бусинами, которыми те были забраны. В этот раз его привычка отвечать вопросом на вопрос по-настоящему застала Кёко врасплох.

– Кто же тогда это сделал?

– Ты.

Повисло молчание. Только Странник продолжал причмокивать соусом.

– Я?! Я это сделала? Но я даже не видела его! Я ведь была занята танцем всё время. Или ты имеешь в виду…

Кёко вспомнила, как рьяно Нана сопротивлялась, когда Кёко предложила исполнить кагура. Не потому ли, что храм был полон тех, для кого священный храмовый танец сродни тому, чтобы смотреть на солнце в безоблачный день, не приставив ко лбу ладонь козырьком? Недаром на кагура всегда водили слабых и захворавших, тех, кто ощущает несчастье или если оно само преследует их. Оттого кагура и зовётся священным танцем. Кагура – это всегда исцеление.

– Кагура, – тихо повторила Кёко. – Так одержимый труп успокоил мой кагура…

– Ты слишком хочешь походить на своего деда, – сказал Странник, увлечённо ковыряясь палочками на дне миски. – Но ты не Ёримаса Хакуро. Ты Хакуро Кёко. И ты любишь танцевать.

Она не была согласна с этим в полной мере или, возможно, просто не до конца понимала истинное значение этих слов. Оттого пальцы сами потянулись под запàх кимоно, туда, где обычно висели красные ножны, и сжали там пустоту. Прежде Кёко испытывала тревогу и расстройство от того, что у неё забрали меч, но на секунду в её душе вдруг воцарился покой… И затем опять тревога. Кусанаги-но цуруги не просто оружие или даже реликвия – это наследие. И коль Кёко возложила на себя роль того, кто наследие несёт, она должна принять его всё без остатка и безукоризненно следовать фамильной тропе, верно? Верно?..

– А храмовые статуэтки? – спросила Кёко. – Точнее, те, кто в них живёт. Я видела жаб в банных халатах! Им, кстати, мой танец особенно понравился. Не знала, что у жаб такой хороший вкус.

Странник приподнял одну бровь и усмехнулся:

– Ты знала, что ёкаи не могут становиться мононоке? Возможно, потому что, в отличие от людей, они никогда не отрицают свою тёмную сторону. Поэтому та и не побеждает их, не пленит ни при жизни, ни после неё. Мононоке – порок исключительно людской. Но при этом для ёкаев любой мононоке тоже враг. Даже яд скорее. Убитые им ёкаи не могут упокоиться и переродиться минимум сто лет…

– Так, значит, то были призраки ёкаев?

– Да.

– Это из-за мононоке ёкаи перестали с людьми соседствовать? – продолжила расспрашивать Кёко, и Странник покосился на неё так, будто собирался напомнить о правилах, но затем вспомнил, где и как они оказались, и смолчал. – То есть я знаю, что есть города, где ёкаев по-прежнему на улицах можно встретить, – говорят, в Эдо[52] живёт известный мастер и учитель кэндзюцу[53], который на самом деле тэнгу[54]. Но когда-то их было гораздо больше… Кто-то считает, они все в Эдзо сбежали, где до сих пор живут дикие племена, отказывающиеся признавать себя частью Идзанами. А кто-то утверждает, что они просто на изнанке мира жить научились – там же, где люди, но незаметно для них…

Что-то переменилось в лице Странника на мгновение. А может, у него просто нос зачесался от красного перца, который всегда оседал на дне миски. Так или иначе, тонкие брови сошлись на переносице, проступили желваки и сморщился нос. Кёко судорожно принялась вспоминать, что могла негожего ненароком ляпнуть. Дело в самом разговоре об исчезновении ёкаев? В мастере-тэнгу? В Эдзо?..

– Много на то причин было, но самая важная, что человек – это человек, а ёкай – это ёкай. Давай обсудим это позже, ладно? Разрешу задать сразу четыре вопроса вне очереди! Встретимся в этом же зале на закате. Старшая служанка обмолвилась, у господина Рео на застолье планируются голуби в глазури и печенье из каштана и рыбного фарша… Надеюсь, и нам что-нибудь перепадёт!

И Странник поднялся, даже не дожидаясь, когда она кивнёт. Только сунул ей за пояс парочку офуда, которые, как оказалось, притаились у него в рукаве и которые он назвал «универсальными», мол, каким заклятием хочешь, таким и пробуди. После этого он оставил Кёко одну, и она, сминая в пальцах талисманы, лишний раз подивилась, насколько же легко и ловко он умеет приспосабливаться. Всегда чувствует себя в своей тарелке, даже если в той кипящее масло налито. Бесстрашный, бессмертный или действительно дурак?

– Вы не могли бы ответить на несколько вопросов? Касательно недавних событий и… мононоке. Это поручение господина Рео Такэда. Мы с моим учителем пытаемся разобраться в происходящем…

Как Кёко и думала, разговаривать никто из самураев с ней не собирался. Она вышла из чайной залы после Странника, как только доела остатки собы – не пропадать же добру? – и направилась в южное крыло, где окна были открыты для проветривания, все до единого, и пожилой мужчина орудовал по углам метёлкой и снимал паутину с потолка. Там Кёко снова выглянула наружу, уже внимательно и не спеша осмотрела внутренний двор, застроенный другими башнями: для прислуги, для самураев, для наложниц, для детей от них (и тот и предыдущий пустовали и выглядели бесхозными. Крепостная стена из серого камня и рыжей сосны возвышалась вдалеке, между двумя кольцами рва, в которых журчало серо-голубое течение и откуда веяло прохладой. Части двора соединяли деревянные настилы и кварцевые дорожки с маленькими садиками, засаженными вдоль них. Уже отцветшие сакуры тут и там перемежались спеющими сливами, а чуть дальше мелькнула даже розовая макушка хакуро. В подножии красного клёна ютилась маленькая кумирня для повседневных молитв, а за ней, едва проглядываясь сквозь пышную крону, алели тории – должно быть, там же храм для семейных церемоний даймё. Род Такэда, очевидно, любил львов даже побольше драконов: их Кёко только за первую минуту насчитала с дюжину на крышах и ещё столько же на барельефах.

В отличие от обычных поместий, таких как Хакуро, тэнсю выглядела внутри обманчиво пустой, почти лишённая изысков, какие ожидаешь увидеть в обители столь высокопоставленного лица. Не считая дорогой бумаги васи и искусной резьбы