Ассасин 1: миссия в Сараево - Алим Онербекович Тыналин

Я накрыл ее руку своей. Держал. Смотрел в ее глаза, пытаясь найти хоть тень обмана, расчета. Не нашел. Только усталость. И надежда.

— Это может все изменить, — предупредил я.

— Пусть, — ответила она. — Может быть, мне нужны перемены.

Я притянул ее к себе. Медленно, давая время отступить. Она не отступила.

Наоборот, прильнула ко мне, спрятав лицо у меня на груди, и я почувствовал, как ее тело вздрагивает.

Плачет? Нет, просто дышит, глубоко, судорожно, как человек, который слишком долго держался и наконец позволил себе отпустить.

Я обнял ее. Крепко. Чувствуя, как что-то во мне, что было холодным и мертвым с момента пробуждения в этом теле, начинает оттаивать.

Это опасно. Чувства это слабость. Привязанность равна уязвимости. В Аламуте это вбивали нам в голову с первого дня.

Но сейчас мне было все равно.

Елена подняла голову, посмотрела на меня. В ее глазах больше не было слез. Только решимость.

Она потянулась вверх, и я наклонился навстречу.

Поцелуй был медленным, осторожным, как первый шаг на тонком льду. Она целовала не страстно, а пытливо и осторожно, будто пыталась найти в этом прикосновении ответ на вопрос, который не могла сформулировать.

Я ответил. Тоже осторожно. Тоже пытливо.

И потом лед треснул.

Она прижалась ко мне сильнее, руки скользнули вверх, обвили шею. Поцелуй стал глубже, требовательнее. Я чувствовал, как в ней просыпается то, что она держала под замком слишком долго.

Мои руки скользнули по ее спине, ощущая тепло сквозь тонкую ткань блузки. Она была стройной, почти хрупкой, но в то же время сильной. Тело женщины, которая выжила, несмотря ни на что.

Елена отстранилась на мгновение, тяжело дыша. Посмотрела на меня, в глазах вопрос.

Я ответил, но не словами, а действием. Поднял ее на руки, она была легкой, почти невесомой, и отнес к кровати.

В этот момент настороженность никуда не делась. Часть меня, частичка бывшего ассасина, продолжала следить. Слушать. Анализировать.

Никаких шагов на лестнице. Никаких подозрительных звуков. За окном продолжалась обычная вечерняя жизнь Дорчола.

Это не ловушка. Или, если и ловушка, то другого рода.

Я опустил ее на кровать. Она смотрела на меня снизу вверх, волосы рассыпались по подушке. В лунном свете, пробивающемся сквозь занавески, она казалась не реальной, а призрачной.

— Ты передумал? — спросила она тихо.

— Нет.

Я сел рядом, начал расстегивать пуговицы своего жилета. Она смотрела, не двигаясь, потом вдруг усмехнулась.

— Ты даже это делаешь осторожно, — заметила она. — Будто проверяешь каждую пуговицу на наличие ловушки.

Я остановился, посмотрел на нее.

— Профессиональная привычка.

— Какая профессия учит быть таким бдительным? — Она приподнялась на локте. — Профессия журналиста?

Вместо ответа я наклонился и поцеловал ее снова. Она ответила, и разговоры прекратились.

Дальше все происходило медленно, почти церемониально. Она расстегивала мою рубашку, я пуговицы ее блузки. Каждое движение — вопрос. Каждый ответ — согласие.

Я видел шрам на ее плече, старый, бледный. От чего? Не спросил. У каждого свои шрамы, видимые и невидимые.

Она коснулась моей груди, провела пальцами по мускулам.

— Ты не похож на журналиста, — прошептала она. — Совсем не похож…

— Не говори, — попросил я. — Не сейчас.

Елена кивнула и притянула меня к себе.

В полумраке, освещенном только лунным светом и слабым отблеском керосиновой лампы, я впервые увидел ее не как участницу подпольной организации, а просто как женщину.

Она была стройной, даже слишком стройной для своего роста. Три года вдовства и скудной жизни оставили следы. Острые ключицы, тонкие запястья, ребра, которые прощупывались под кожей.

Но в этой хрупкости была своя притягательность. Тело женщины, которая выжила. Которая не сдалась.

Кожа бледная, почти прозрачная в лунном свете, с несколькими родинками на плечах. Темные волосы, распущенные, падали на подушку волнами, они оказались длиннее, чем я думал, когда она носила их собранными в узел. Пахли жасмином и чем-то еще, мылом с лавандой.

Грудь на удивление, большая, красивой формы. Талия узкая. Бедра женственные, выпуклые по бокам, несмотря на общую худобу.

Но больше всего меня поразили глаза. В кафане они были настороженными, оценивающими. Сейчас другими. Открытыми. Уязвимыми.

В них читалась жажда, не столько физическая, сколько эмоциональная. Жажда близости. Прикосновения. Человеческого тепла, которого она была лишена слишком долго.

— Ты смотришь на меня так, будто видишь впервые, — прошептала она.

— Это и вправду так, — ответил я честно. — В кафане видел маску. Сейчас вижу тебя настоящую.

Румянец тронул ее щеки.

— Я… Я не красавица, — сказала она неуверенно. — Знаю. Слишком худая. Слишком…

Я заткнул ее рот поцелуем.

— Ты прекрасна, — сказал я, отстранившись. — И не потому, что соответствуешь каким-то стандартам. А потому что настоящая.

Она улыбнулась, трепетно, неуверенно, как девушка, которой впервые сказали комплимент.

Я начал целовать ее, медленно исследуя все тело. Губы, подбородок, шею.

Она вздрагивала от каждого прикосновения, будто забыла, каково это, быть желанной.

Когда мои губы коснулись ее ключицы, она тихо ахнула. Руки вцепились в мои плечи.

— Александр…

Я продолжал. Спускаясь ниже. Целуя каждую родинку на плечах. Каждый изгиб тела. Она дрожала подо мной, дыхание становилось чаще.

И вдруг она рассмеялась. Тихо, почти удивленно.

— Что? — Я поднял голову.

— Я… — Елена прикрыла глаза рукой. — Я забыла, как это. Я думала, что помню, но… — Она посмотрела на меня сквозь пальцы. — Со Стефаном было по-другому. Хорошо, но… спокойно. Правильно. А сейчас… — Она сделала глубокий вдох. — Сейчас я чувствую себя живой. Впервые за три года. И это пугает.

— Хочешь, чтобы я остановился?

— Нет! — Она быстро схватила меня за руку. — Нет. Наоборот. Я хочу… — Голос сорвался. — Я хочу чувствовать. Все. Даже если это неправильно.

Я наклонился, поцеловал ее снова. На этот раз она ответила страстно, отчаянно. Руки скользнули по моей спине, ногти слегка царапнули кожу.

То, что началось осторожно, постепенно превращалось во что-то другое. Более интенсивное. Более настоящее.

Елена начала двигаться навстречу, сначала неуверенно, потом смелее. Она издавала тихие звуки, не стоны, а что-то среднее между удивлением и облегчением. Как будто в ней таял лед, который держал ее скованной три года.

— Можно? — спросил я, и она поняла, что я имею в виду.

— Да, — выдохнула она. — Пожалуйста.

Я вошел в нее медленно, осторожно. Она напряглась на мгновение, потом расслабилась, приняв меня. Руки обвили мою шею, ноги обвили бедра.

— Александр, — прошептала она мне в ухо. — Не останавливайся.

Я не останавливался.

Мы двигались в тишине, нарушаемой только нашим дыханием и тихим скрипом кровати.