Я живу в октябре - Максим Николаевич Лыков

прочее. Бо́льшая часть идей не была реализована, но кое-что на свежепостроенной русско-китайской лунной базе запустили, а именно эксперимент по созданию искусственных лунотрясений, после чего предполагалось применять упомянутый метод «Доказательство 22». Все эти телодвижения обычников оставались покрыты туманом секретности, упоминалась лишь фамилия полулегендарной Терентьевой, возглавившей особое направление наблюдения за хомо новусами.

Что именно привело к неконтролируемой Вспышке – неизвестно, но факт остаётся фактом: за пределами текущего месяца лунники на планете Земля не живут. Основная версия Дозора строилась не на самой лунной катастрофе, а на спровоцированной ею глобальной войне. Падением фрагментов спутника воспользовались для нанесения внезапного безответного стратегического удара, но с «безответным» получилось так себе.

«Вот бы что суметь предотвратить, – подумал Паша. – Но как повлиять на линейное человечество, чтобы оно не забыло об этом после первого же полнолуния? Ответа нет, все смирились, привыкли, что есть начало мира и есть Вспышка, его завершающая. М-да… Да где уже Аслан?»

Паша допил какао. Пустой стаканчик, описав дугу, упал рядом с урной. «Вот ведь будущее, а каких-нибудь автоматических уборщиков никак не заведут», – проворчал про себя Паша и пошёл поднимать стаканчик. Стоило ему наклониться, как область затылка, где почти зажил послеоперационный шов, резко заболела.

«Приступ», – понял он. Сейчас уже трезвонят сигнализации по всему корпусу: его физическое состояние мониторилось беспрерывно. Примерно полминуты – и его выбросит куда-то, о чём он не будет помнить. Проклятая эпилепсия, проклятое юродство… Хорошо ещё, что препараты Дозора позволяют сохранять контроль над собой, есть хотя бы полминуты на то, чтобы собраться. Как же голову-то ломит, чёрт подери…

* * *

Паша очнулся от того, что его лицо протирали чем-то влажным и тёплым. Туда-сюда, туда-сюда. Он не глядя отмахнулся и попал рукой на что-то меховое.

– Гав!

На Пашу уставилась крепкого вида псина с бешено молотящим хвостом.

– Гав!

Пёс снова полез лизать лицо, но Паша, отпрянув, забормотал:

– Фу! Фу!

– Гав-гав!

Паша поднялся. Пёс скакал вокруг, то и дело оглушительно лая. Обстановка вокруг была чудной: большая комната с двумя окнами, мягкие креслица у столика красного дерева, на стене с потемневшими от времени обоями развешаны картины, под ногами потрескавшийся паркет.

– Беркут!

Кричали из другой комнаты. Пёс тут же бросился на зов.

– Аслан? – осторожно окликнул Паша.

Он вспомнил, что у него был приступ. Но где больничная палата? Где Алёна? Где он вообще?

– Гав-гав!

Пёс не унимался.

– Куда ты меня? Куда? Garce bruyante![8]

Паша догадался, что сейчас будет. Поскольку дверь в комнату была единственной, он бросился к окнам. Отодвинув светлый тюль, Паша замер: пейзаж за окном явно был не конца двадцать первого века – по пыльной улице проскрипела телега, редкие прохожие были одеты словно в театральный реквизит.

– Гав-гав!

– Ты что здесь?

В комнату за псом пришёл хозяин – крепкий седоусый старик в восточном халате.

– Я… – У Паши не нашлось слов.

– Гав-гав!

– Уймись! Беркут!

– Мне нужно выйти отсюда, – сказал Паша. – Я, кажется, заплутался.

– Знакомый говорок, – усмехнулся старик. – А если так: Ĉu vi estas de alia tempo?[9]

– Ĉu vi konas Esperanton?[10] – поразился Паша.

– Гав-гав!

– Iom. Pro la luno homoj[11], – хитро улыбнулся хозяин. – Тихо, Беркут!

– Но…

– Ермолай Ермолаевич, – слегка склонил голову старик. – Глава местного Дозора. Август 1838 год от рождества Христова. А вы, сударь?

– Паша. Из будущего. Я юродивый.

– Во как, – разгладил усы Ермолай Ермолаевич, ничуть не удивившись. – Как там Аслан поживает?

– Откуда вы знаете?

– Аслана-то? По донесениям. Умный Аслан, даром что басурманин. Хотя они в интриге-то посильнее наших будут. Ты рано дивишься, Павел, – старик незаметно перешёл на «ты», – я тебя ещё сильнее удивлю. Пойдём-ка в кабинет, выпьем по чарочке, разговор у нас будет обстоятельный.

Они уселись в кабинете. Слуга принёс поднос с вишнёвой наливкой и закусками. Беркут, воодушевлённо водивший носом, был загнан под стол.

Ермолай Ермолаевич собственноручно разлил по лафитникам тёмно-красную жидкость и сказал:

– А votre sante![12]

Они чокнулись. Наливка оказалась лёгкой и сладкой на вкус.

– Давно не виделись, Павел, – заметил Ермолай Ермолаевич.

– Как это?

– Я тебя жду двадцать два года. Один раз уже дождался, но ты был в беспамятстве.

– Не понимаю.

– Я тоже до конца не понимаю. Кто ж эти чудеса со временем до конца-то разберёт? Но я тебя обещал удивить. И удивлю. За год до моего преображения я служил здесь, в Москве, по жандармской части. Я и сейчас служу, но ты нашу судьбу-то знаешь.

Ермолай Ермолаевич перекрестился.

– Был у меня приятель, ещё с ученических лет. Наши семьи приходились дальними родственниками, но только у него победнее. Умный был брат Егорий… по языкам первый, по Слову Божьему… Но школа-то военная, Тульское училище, что ещё царь Александр учредил. Хотя к чему это тебе… В общем, я пошёл по военной службе, в жандармы попал, а Егорий-то вдруг в священники подался. Разошлись наши пути, я, грешным делом, и подзабывать о нём стал. Но как-то прибегает ко мне служка от настоятеля храма Живоначальной Троицы, что в Лужниках. У Зацепного вала, знаешь? Нет? Ну ладно. Прибегает, значит, и в ноги бросается: так, мол, и так – батюшка просит твоего заступничества. И записку подаёт, а там рукой Егория просьба о помощи. Ну, я облачился в мундир, а сам служку расспрашиваю, что приключилось. Оказывается, чудо в храме случилось: младенец ни откуда в алтаре возник, аккурат как раз после службы. А в храме, как назло, престольный праздник и архиерей служил. Он младенца увидел, ну и давай, значит, моего Егория ругать: зачем дитя притащил без дела. Тот оправдывается. Архиерей не верит. Когда духовные начинают ругаться, оно совсем безобразно выходит. Заперся батюшка в алтаре, никого не пускает. А архиерей к властям. Полицию зовёт. Стыд и срам, Содом и Гоморра!

Я вовремя явился. Чином-то старше всех. С архиереем только вежливо, а на остальных-то и смотреть не стал. Благословился, значит, в алтарь войти, мне Егорий дверь открыл. А там действительно младенец – в чудной одёжке, на простынке, лежит и ножками болтает. Мне Егорий поведал, что когда чадо появилось, то алтарь словно серебряным светом озарился. Хорошо, что он про меня-то вспомнил… Отправили бы в глухой монастырь за дерзость, не посмотрели бы, что из белого духовенства да с детишками. Стали мы думать, как его выручить, а дитя хнычет. Но батюшка-то семейный, вытащил из подрясника игрушку – птичку-погремушку. Понравилась погремушка та ребёнку, он смеётся, заливается. Посмотрел я в детские глазёнки – и вдруг вижу, как покрывается он