Врач из будущего - Андрей Корнеев

— Планы на жизнь строите? Квартиру присматривать надо, Лев. Я могу поспособствовать.

Иван ловил себя на мысли, что эта обыденная, бытовая суета — свадебные хлопоты, забота родителей, дружеские подначки — вызывает в нем странное чувство умиротворения. Он, беженец из будущего, по кирпичику строил себе новую, настоящую жизнь.

Эйфорию в лаборатории сменилось суровой, будничной работой. Разрешение от Наркомздрава было получено. Начались испытания на собаках.

Виварий превратился в поле боя. Подопытным животным вводили культуры перитонита или зараженную кровь. Потом начиналась борьба. Иван, Катя и Миша дежурили у клеток сутками, вводя пенициллин, измеряя температуру, следя за состоянием.

Были моменты отчаяния. Одна из собак, рыжий дворняга по кличке Марс, несмотря на ударные дозы антибиотика, угасал на глазах. Катя, обычно сдержанная, выбежала из вивария, прижав ко рту скомканный халат, чтобы не закричать. Иван опустился на корточки у клетки. Он гладил теплый, еще живой бок Марса, чувствуя под ладонью слабеющий трепет. «Цена прогресса, — твердил внутри Горьков. — Всего лишь подопытное животное». Но Лев Борисов сжимал челюсти, чувствуя, как эта цена впивается в него острыми когтями.

Но были и победы. Другая собака, крупная лайка по кличке Север, на третий день терапии поднялась на ноги и потянулась к миске с водой. Это был момент настоящего, ни с чем не сравнимого торжества.

Когда подвели итоги, результат ошеломил даже Ермольеву. В контрольной группе — стопроцентная летальность. В опытной — выжило восемьдесят процентов животных.

— Революция, — сказала Зинаида Виссарионовна, снимая очки и устало проводя рукой по глазам. — Мы стоим на пороге медицинской революции. Вы понимаете это, Лев Борисович?

Иван понимал. Он видел это в ее глазах — тот же огонь, что горел когда-то в глазах Флеминга, Флори и Чейна. Они были первыми.

Вечер в квартире Борисовых был тихим. Анна вязала, Иван читал свежий номер «Правды», где в сотый раз восхвалялись успехи стахановского движения и уборки урожая. Борис Борисович молча курил у окна, глядя на темнеющие улицы.

— Лев, — неожиданно прервал он тишину. — Подойди-ка.

Иван подошел. Отец говорил тихо, почти шепотом, хотя в квартире никого, кроме них, не было.

— Сынок, у тебя все хорошо. Наука, признание… Рад за тебя. Но я должен тебя кое о чем предупредить.

Он пустил струйку дыма в стекло.

— В верхах, в нашем… ведомстве, неспокойно. Идут сложные процессы. Чистки. — Он помолчал, подбирая слова. — Будь осторожен в высказываниях. И в окружении. Не всем можно доверять. Времена наступают непростые. Концентрируйся на своей науке. Она твой главный щит.

Иван смотрел на отца. Этот всегда уверенный в себе, несгибаемый «бумажник» из НКВД сейчас выглядел усталым и по-настоящему озабоченным. Он чувствовал приближение бури.

«1934 год, — пронеслось в голове у Ивана. — Киров. Скоро». Он знал, что отец прав. Но знал он и другое — масштаб надвигающейся трагедии был известен только ему одному.

— Не переживай, отец, — сказал он, кладя руку на его плечо. — Я буду осторожен. Мы со всем справимся.

Он не мог сказать большего. Не мог объяснить, что «большой террор», ужас которого он знал из учебников, для простых людей, не втянутых в политические дрязги, часто проходил фоном. Это была направленная, чудовищная по масштабу, но все же точечная акция против «врагов народа», реальных и мнимых. Ему было горько и страшно от этого знания, но он понимал: его миссия — спасать жизни будущей войны — была куда важнее.

* * *

Звонок раздался глубокой ночью. Голос в трубке был паническим: звонил дежурный врач детской больницы на Выборгской стороне. Пятилетний мальчик, Сережа. Острая пневмококковая пневмония. Двустороннее поражение. Сепсис. Температура под сорок. Врачи разводили руками — безнадежен.

Ермольева, не раздумывая, бросила трубку и стала названивать Ивану и своим помощникам. Через час они были в больнице.

Ребенок лежал в отдельной палате, бледный, с синюшным оттенком кожи, часто и поверхностно дыша. Его мать, убитая горем женщина, смотрела на врачей умоляющими глазами.

— Зинаида Виссарионовна, это риск, — сказал главврач, нервно теребя бородку. — Препарат экспериментальный. Если ребенок умрет…

— Он умрет наверняка, если мы ничего не сделаем, — холодно парировала Ермольева. — Я беру ответственность на себя. Лев Борисович, готовьте препарат.

Иван, с дрожащими от волнения руками, но с ясной головой, развел первую дозу очищенного пенициллина. Это был момент истины. Не мыши, не собаки — человек. Ребенок.

Укол сделали глубоко в мышцу. Первые сутки прошли в томительном ожидании. Температура не падала. Состояние оставалось критическим. Катя не отходила от постели, следя за пульсом и дыханием.

На вторые сутки ввели вторую дозу. И к вечеру случилось чудо — страшный, лихорадочный бред сменился глубоким, тяжелым сном. Температура упала до 38.5.

На третьи сутки, после утренней инъекции, Сережа открыл глаза и тихо спросил: «Мама?»

В палате воцарилась оглушительная тишина, а затем ее нарушил тихий, счастливый плач его матери. Она упала на колени перед Ермольевой, целуя ей руки. Та, с трудом сдерживая эмоции, подняла ее.

— Это не мне, — сказала она, указывая на Ивана и Катю. — Это им спасибо. И науке.

Иван стоял, прислонившись к стене, и чувствовал, как по его щекам катятся слезы. Он не стыдился их. Это был первый человек, спасенный ими. Первая ласточка. За ней должны были прийти тысячи, миллионы. Война с микробами была объявлена, и они одержали первую решающую победу.

Радость от спасения ребенка была еще так свежа. Вечером первого декабря Иван и Катя сидели в его комнате в общежитии. Готовились к семинару. На столе лежали конспекты, чертежи капельницы, расчеты по пенициллину. Катя что-то увлеченно рассказывала, а Иван смотрел на нее и думал, что, возможно, счастье — это именно такие тихие, мирные вечера.

Внезапно из репродуктора, висевшего в коридоре, донеслись не обычные звуки музыки или сводки новостей, а тревожные, прерывистые позывные. Затем — голос диктора, неестественно напряженный и торжественный:

«Внимание! Говорит Москва! Работают все радиостанции Советского Союза! Сегодня, 1 декабря, в Ленинграде, в Смольном, совершено злодейское убийство…»

Иван замер. Он знал, что услышит дальше.

«…члена Политбюро ЦК ВКП(б), секретаря ЦК и Ленинградского обкома ВКП(б), любимца партии и всего советского народа — Сергея Мироновича КИРОВА!»

В коридоре повисла гробовая тишина, которую через секунду разорвал чей-то сдавленный крик: «Не может быть!» Затем все зашумело, заговорило разом, в голосах слышалось недоумение, ужас,