Вскрытие и другие истории - Майкл Ши

миссию. Однако вид этих жемчужин, ослепительно сияющих в ясном небе, и четкое осознание того, что они достанутся либо ему, либо неизвестно кому, – все это внезапно заставило его понять, какое богатство он преследует. Если он не последует за ними немедленно, а продолжит погоню, то жемчуг останется в десятках лиг позади, и неизвестно, сможет ли он найти его потом. Почти не раздумывая, он направил своего скакуна вниз.

Я не мог предложить ему меньше, чем всю тысячу: значительная часть потеряется при падении, но оставшегося должно хватить на поспешное бегство и начало новой жизни где-нибудь в других местах. Рано или поздно Королева призовет своего крылатого скакуна назад, а до тех пор солдат должен успеть воспользоваться им в собственных интересах. Да сопутствует ему удача, я не держу на него зла! И все же, как я уже говорил, иногда я закрываю глаза и вижу тысячу ослепительно сверкающих, черных как смоль жемчужин, падающих, падающих с небес на землю.

Ну да ладно! Лишняя тысяча жемчужин на двоих означала бы для нас с Барнаром необходимость еще усерднее проматывать деньги. Тогда как солдат наверняка предусмотрительно пустил свои сокровища в оборот и трясется сейчас, небось, над своими сундуками да боится воров. А мне и так пришлось изрядно постараться, чтобы избавиться от своей доли в пятьсот жемчужин. Только подумай – всего два года потребовалось мне на это! Уж конечно, это – подвиг, стоящий любого из тех, что нам пришлось совершить для завоевания этих черных красоток!

Кошмар в тридцать третьем автобусе

1

Даже сейчас, столько времени спустя, мне трудно писать об этих чудовищных событиях. Строго говоря, участником их был не я, а Нейвл, мой дорогой друг, и знаком я с ними только по его подробнейшим письмам. Но мы с Нейвлом – родственные души, и, прочитав его свидетельства, полные отвратительных подробностей, я могу сказать, что тоже в определенном смысле пережил вместе с ним эти мгновения ужаса.

К тому времени, как с ним произошло первое из этих кошмарных столкновений, Нейвл был пьяницей уже почти год. Собственно говоря, он как раз отмечал месяц годовщины (точной даты он уже не помнил) избрания этого горячительного поприща.

Должен заметить, что все мы, его знакомые, пытались отговорить Нейвла от следования этому хмельному пути. Даже я, его ближайший конфидент, оказался настолько нелоялен, что назвал приглянувшийся ему образ жизни наклонной плоскостью. Нейвл же кротко ответил, что его дорога не похожа на ровный спуск; что на самом деле гораздо проще быть (например) поваром в закусочной или президентом банка, нежели пьяницей; и что, более того, будучи объектом сострадания, он оказывает неоценимую моральную поддержку тем, кому в жизни повезло больше, чем ему, ведь за неимением таких вопиющих примеров неприкаянности они жалели бы только себя.

К счастью, в последующие месяцы довольство и самоотдача Нейвла убедили меня в узости моей первоначальной реакции, и к тому времени, о котором я пишу, наши разногласия были уже улажены. В письме, предшествовавшем тому, что повествовало о его столкновении, мой друг со спокойной веселостью рассказывал о простых ритуалах, придуманных им для празднования годовщины: если не считать того, что ему наливали из чужих бутылок, над содержимым которых у него не было никакой власти, весь месяц он пил исключительно белый портвейн «Санта-Фе» – первый «яд» (как с любовью называл его Нейвл), которого причастился, будучи начинающим пьяницей.

Ах, как сильно отличалось это письмо от следующего! Оно завершалось легкомысленной отсылкой к замечанию фон Шекльстампфа о том, что истинная религиозность заключается скорее в соблюдении мелких обрядов, нежели в истовой вере, а в постскриптуме Нейвл просил меня одолжить ему пятерку; однако как раз в тот момент, когда я запечатывал свой ответ, к которому приложил два доллара, сквозь почтовую щель в моей двери протолкнули новый конверт, распухший от зафиксированных Нейвлом подробностей. От содержавшихся в нем страниц исходил не праздничный аромат «Санта-Фе» – но едва заметная вонь потного страха!

Нейвл невысок и худощав – крупнотелые пьяницы, как правило, долго не живут. Он из тех, кто способен был забиться в любую щель, чтобы принимать там свои дозы забвения. Важным следствием этого умения является привычка, проснувшись, лежать абсолютно неподвижно, пока не поймешь, где находишься. Именно так Нейвл и поступил той ночью, о которой идет речь.

Он выбрался из бездны двух кварт белого портвейна и обнаружил, что лежит, свернувшись калачиком, и вибрирует. Ложе его было туго обтянуто охристым синтетическим материалом, который текстурой своей пародировал кожу и пах чем-то горелым. Нейвл понял, что едет в автобусе. По отсутствию голосов и тому, что в салоне горел свет, он заключил, что сейчас поздний вечер. А доносившийся снизу тошнотворный гул подсказал ему, что он находится над самым мотором, в задней части огромного грохочущего люминесцентного сарая на колесах. Нейвл перевернулся на спину и взглянул вверх.

Даже не садясь, он видел весь автобус, потому что тот был новой модели, с ярдовыми квадратными окнами, которые, когда снаружи было темно, а внутри горел свет, превращались в параллельные зеркальные стены. По обе стороны к салону примыкали его голографические копии. Чуть повернув голову, Нейвл мог увидеть все вплоть до самых мельчайших подробностей вроде рубчиков на красной резине, которой был выстелен проход, и граффити, нарисованного маркером на скрывавшей водителя алюминиевой перегородке.

Так же отчетливо отражали стекла и двух других пассажиров, расположившихся ближе к голове автобуса. Первым был неподвижно сидевший маленький пожилой азиат в костюме и галстуке; его череп казался таким же мягким, как покрывавшие его жидкие пепельные волосы. Второй, сидевшей через несколько рядов от него, была пожилая женщина, помоечница.

Она – с ее тремя пузатыми сумками и двумя двухслойными пакетами, полными барахла, – была из тех толкающих магазинные тележки сумасшедших, тех разорительниц мусорных баков, что с неразборчивым бормотанием возили свое богатство по тем же самым паркам и площадям, которые часто посещал и Нейвл. Но эту он видел впервые. Ее волосы похожими на застывший желтоватый жир шипами расходились от грязного, жесткого, как ореховая скорлупа, лица. Пока Нейвл изучал ее, она поднялась и, шепча что-то себе под нос, поволокла свой багаж вверх по проходу, туда, где сидел маленький азиат. Тот вопросительно повернулся к ней; его гладкий, выпуклый лоб казался по-младенчески хрупким, старческие пятна вокруг глубоко посаженных глаз собрались в созвездия вымученной улыбки. Помоечница плюхнулась рядом с ним, и ее бормотание стало более уверенным, почти слышным лежащему Нейвлу.

Мой друг наблюдал за происходящим,