Вскрытие и другие истории - Майкл Ши

– еще более пожилая женщина, судя по виду – безумная нищенка. Полицейский, с которым я говорил, повернулся к своему коллеге и сказал, указав на меня большим пальцем: «Узнай имя и данные этого гражданина. Подозреваю, у нас есть на него досье».

Его партнер записал мое имя и данные, после чего я около часа просидел на мягкой банкетке без спинки. Наконец снизу сообщили, что да, у них есть на меня досье. Мне выдали бумажку с его номером и отправили на два этажа выше, пообщаться с детективом. Все детективы были заняты, и я провел в комнате ожидания еще часа два. Наконец меня вызвали. Девушка потребовала номер моего досье. Я его потерял.

Она позвонила вниз, но отдел, занимающийся номерами досье, был уже закрыт. Мне велели вернуться утром, и я ушел, благословляя свое везение, потому что успел изжить странное желание сообщить о случившемся, так этого и не сделав. Что еще важнее, все потраченные на ожидание часы я думал о помоечнице и кое-что осознал: она никогда не допустит, чтобы ее поймали, и не в силах людей задержать ее против ее воли.

После этого к Нейвлу вернулся привычный фатализм – по крайней мере, так мне казалось. В своих письмах он подчеркнуто избегал упоминаний об этом инциденте, а жизнь, о которой в них рассказывалось, проходившая все в тех же парках, районах и благотворительных организациях, была его обычной жизнью. Было бы бестактным аплодировать такой стоической отваге. Мы оба понимали, что он столкнулся с чудовищем самого ужасного рода, и оно знало, что Нейвл был свидетелем его злодеяния. Но жить вопреки этому, не пытаться, после изначального, продиктованного возбуждением сумасбродного порыва, спрятаться или защититься – такого поведения требовал от него кодекс чести пьяницы. Возносить хвалы верности Нейвла этому кодексу, в то время как сам он хотел бы, чтобы его друзья просто воспринимали ее как данность, означало бы оскорбить его.

Но я ошибался, и на самом деле его поведение не было абсолютно фаталистическим.

После нескольких писем он «проговорился», что не просто не начал избегать автобусов – он стал ездить на них чаще, и особенно часто – на тридцать третьем. Это было очевидным предательством его этических установок. Именно так я ему и написал, хотя на самом деле меня, конечно же, беспокоила сохранность его жизни, а не приверженность кодексу поведения. Но упирал я именно на это: искать встречи с неминуемым – такое же безумие, как и бежать ее. Что сталось с его равнодушием пьяницы?

Я достаточно хорошо знал его окруженный пустыней город, чтобы понимать, что Нейвл вполне может перемещаться по нему, не прибегая к помощи тридцать третьего автобуса, и весьма категорично посоветовал ему именно так и поступать. Его ответ был довольно легкомысленным. Нейвл утверждал, что тридцать третий – одно из главных его развлечений. Круг на нем позволяет не только провести три часа в тепле и уюте, но и полюбоваться превосходной панорамой города, ведь маршрут автобуса проходит его насквозь – от возведенного из стекла и балок сердца, через несколько этнических зон, мимо окраинных бобовых полей, садов и эвкалиптовых лесополос к аэропорту. Кроме того, добавил Нейвл, он больше никогда не ездит на нем по ночам. Невелика защита! Ведь второму столкновению Нейвла с помоечницей суждено было свершиться очень скоро. И произошло оно в салоне тридцать третьего автобуса при свете солнца – ярким, блистательным полднем!

Когда тридцать третий возвращается от аэропорта, поля за окном сменяются населенным чернокожими и латиноамериканцами гетто, где асфальт полосат из-за поросших травой трещин, а на дощатых заборах и шлакобетонных стенах мексиканские письмена сражаются с безыскусными негритянскими граффити. Дальше начинаются приземистые холмы с улицами, на которых теснятся более высокие, более викторианские с виду дома. Здесь живут китайцы, корейцы и пожилые белые. И именно здесь, когда автобус поднимался на вершину холма, свежий ветер вспорол облачный покров, омрачавший всю первую половину поездки Нейвла. Тонны медового света пролились на крутые черепичные крыши; выскобленные зимой тротуары сухо и бело засияли. Мой друг восхитился этим зрелищем, а потом задумался, произвело ли оно такое же впечатление на его единственную соседку по автобусу. Это была маленькая старушка с цыплячьей шеей, обвисшей от возраста; на голове у нее красовалась маленькая и круглая воскресная шляпка, с которой свисал декоративный клочок синей вуали. Она сидела в передней части салона, Нейвл – в задней; он не мог понять, смотрит ли она вообще в окно. Перевалив через вершину холма, автобус подъехал к остановке; его новенькие тормоза даже не скрипнули. Засипела и открылась дверь. Над лестницей, точно зловещее дерганое солнце, взошла утыканная шипами сальных волос голова. Не заплатив за проезд, старая помоечница с морщинистым лицом, бормоча, заковыляла по проходу. Не послышался ли шум барабана с табличками, встроенного в лоб автобуса? Быть может, там теперь было написано «ПАССАЖИРЫ НЕ ОБСЛУЖИВАЮТСЯ»?

Как ни странно, Нейвл не чувствовал, что ему угрожает прямая опасность, хотя его было прекрасно видно. Сам не зная почему, он сразу уверился, что добычей нищенки станет старушка. Так и вышло. Помоечница уселась в двух рядах позади нее. Она не прекращала бубнить и бессистемно копошилась в своих многочисленных убогих сумках. Нейвл наблюдал за ней, нисколько не пытаясь этого скрыть. Карга даже не взглянула на него, пока шла по салону.

Потом она поднялась и подошла к старушке – та, как свойственно многим женщинам ее возраста, сидела возле прохода. Старая бродяжка остановилась, по-медвежьи сгорбившись и прижимая к себе свои сумки и пакеты с мусором, что-то сказала сверху вниз и грубо дернула головой. Старушка подняла взгляд, и Нейвл почувствовал, хоть и не увидел, как ее узловатые пальцы теребят перчатки, наверняка лежавшие у нее на коленях. Однако к беспокойству на лице старушки примешивался и интерес того же рода, что был знаком Нейвлу по случаю с маленьким азиатом. Ее скупая, костлявая нижняя челюсть на мгновение отвисла, а потом старушка просияла, и на ее сухом лице туго натянулись нити возраста. Она пересела к окну, и помоечница плюхнулась на освободившееся место.

Нищенка отставила свою ношу в проход и наклонилась помассировать себе ноги, не прекращая при этом говорить. Старушка, которую Нейвл видел в профиль, слушала с широкой улыбкой, наверняка самой живой в ее репертуаре – такие носят в церковь и на общественные мероприятия. Она кивнула в ответ на какое-то замечание, а потом сделала рукой легкий жест, как будто отодвигала какую-то мешающую беседе панель. Склонившись к открывшемуся окошечку