Вскрытие и другие истории - Майкл Ши

Они сидели, склонившись друг к другу. Заговорила шипастая голова; потом голова старушки; потом снова шипастая. Не умолкая, помоечница как бы между делом потянулась, сняла с мочки старушкиного уха сережку и убрала в карман. Старушка ошеломленно кивнула – судя по всему, реагируя на то, что ей говорили, а не на то, что с ней делали. Помоечница, бормоча, присвоила и вторую сережку.

Почему-то Нейвл ожидал, что в качестве одного из трофеев старая нищенка заберет себе шляпку, но она этого не сделала. Она с неожиданной обходительностью сняла со старушки синий вязаный жакет, а под конец, как было и с японцем, туфлю. Прежде Нейвл спрашивал себя, станет ли он смотреть до конца. Теперь он сидел, не в силах отвернуться, и наблюдал, как помоечница хватается за шею и стягивает с себя резиновый мешок с лицом и скальпом, высвобождая голову огромного насекомого с черными фасеточными глазами и компактным хирургическим инструментарием ротовых органов.

Однако, пока эти органы деловитыми стригущими движениями входили в шею старушки, Нейвл следил не за ними – а за глазами. Поскольку они представляли собой полусферы и смотрели в разных направлениях, он знал, что они имеют полный обзор и видят весь салон сразу. И тем не менее не мог отделаться от ощущения, что взгляд их, подобно взгляду человеческих глаз, сосредоточен только и исключительно на нем.

На протяжении пятнадцати секунд, пока гигантское членистоногое кормилось, они смотрели друг на друга. Изобильные и неудержимые солнечные лучи беспрепятственно лились в окна и зажигали в фасеточных глазах радужные огоньки. Нейвла поразило это сияние, преломлявшееся в сотнях тысяч линз; в те мгновения, когда снаружи проносились ослепительные улицы и небо, тварь казалась облитой позолотой бессмертия.

А потом помоечница вновь натянула на голову увенчанный париком мешок, подхватила старушку и сумки и зашаркала к выходу, потому что автобус повернул к остановке впервые с тех пор, как она в него зашла. Она передала что-то водителю и вышла на улицу. Усадила старушку на скамейку остановки, уковыляла прочь, свернула за угол, скрылась из вида. Старушка сидела криво – без жакета, в одной только блузке с кружевным воротником, но по-прежнему в воскресной шляпке – и, казалось, спала c несколько беспутным видом: бесстыдно, на глазах у всех, как старая пьянчужка в парке.

3

Получив рассказ Нейвла об этой второй встрече, нового письма от него я ожидал с ужасом. Я надеялся, что он решит покинуть свой город, и здравомыслие не позволяло мне даже предположить, что он не просто останется там, но и сам начнет искать встречи с Помоечницей.

Следующее письмо принесло с собой не только разочарование от того, что мои страхи оправдались, но и более неявное беспокойство. Эту короткую эпистолу я привожу здесь полностью. Пугающе точные выводы Нейвла относительно Помоечницы, проницательность, с которой он высказывал предположения о ее целях и правилах, убедили меня в том, что мой друг уже подпал под то гипнотическое воздействие, каким обладало это чудовище. Вот его письмо:

17 марта

Мистеру Д. Брэдли Макпиттлу.

Дорогой Макпиттл!

Пьяницы суть первопроходцы, романтики. Они обитают в той самой пустоте, существование которой большинство людей яростно отрицает, хотя эта пустота окружает их. Ибо самые лучше наши линзы и зеркала, обрати их хоть к звездам, хоть к атомам, рассказывают одну и ту же историю: о частичках материи, кружащих в черной бездне.

Кто угодно, отправившись на прогулку в пустыню ночью, ясной ночью, может разглядеть эту истину безо всяких линз. Макпиттл, я часто упоминаю о том, что мой город стоит в пустыне. Но даже если бы это было не так, ночью каждый большой город становится приемлемой копией пустыни, для которой любой приличный пьяница – это официальная пустынная крыса.

Всякий пьяница, для которого пьянство не просто способ скоротать время, проживает в этой пустыне из гордости, ибо она есть истина или по крайней мере образ истины.

Он отвергает стеклянные лабиринты ответственности, утыканные множеством гладкокожих кивающих голов, что помогают углубляющимся с каждой секундой потокам информации продвигаться по извилистым руслам систем!

Но я отклоняюсь. Я сижу возле парка на скамейке остановки тридцать третьего автобуса.

Сейчас ранний вечер, близок час пик. Если будет нужно, я проведу в автобусе всю ночь. Вчера я раздавал рекламные буклеты – мили и мили рекламных буклетов! У меня есть деньги на проезд и еда. В хорошем и прочном бумажном пакете лежит кварта белого портвейна «Санта-Фе», кварта янтарного шерри «Италиан Свисс», кварта «Тандерберда» и розовая бутылочка «Пейган Пинк Риппл». Я купил три упаковки крекеров с арахисовым маслом, кусок вяленой говядины на пятьдесят центов, два батончика «Три мушкетера» и пакетик орешков к пиву. И еще пять фунтов апельсинов в сумке из красной сетки.

На протяжении последнего получаса я гадал, зачем мне понадобились апельсины, которые я не люблю, – но только что вспомнил, что в детстве мы брали их в дорогу, когда ездили на автобусе на пляж.

Я до смерти напуган. Но еще я до странного уверен в одном: именно в этом последнем разговоре с Помоечницей решается, жить тебе или умереть. Она снимает лицо, только если ее слова окажутся убедительнее, только если она загипнотизирует тебя. Если ты окажешься сообразительнее и сможешь воспротивиться ей, ты завоюешь свободу.

Как жаль, что у меня нет пистолета! Я не смог себе позволить даже кухонный нож!

Я знаю и кое-что еще, Макпиттл. Я убежден, что я не единственный в этом городе человек, ставший свидетелем преступлений Помоечницы. И я подозреваю, что остальные свидетели были так же бессильны рассказать об этом, как и я, – быть может, из-за страха сойти с ума, быть может, из-за безволия. Как много среди клиентов кофейни напротив, тщательно, покорно, на виду у всех пережевывающих пищу, – как много среди них тех, кто видел это и молчит? Их жирные, веснушчатые мочки, их носы в сетках сосудов чуть подрагивают в такт движениям челюстей. Их лишенные шей профили напряженно притворяются, что невидимы для ревущей улицы…

Что бы ни случилось, я не буду прятаться. Я не буду… автобус уже в двух кварталах от меня.

Пора запечатывать и отправлять письмо. Да присядет удача на мое плечо!

Искренне твой,

Нейвл

4

Я намеревался пересказать следующее письмо Нейвла – последнее, что он написал. Но, несмотря на свойственную моему другу причудливость стиля и довольно вычурные метафоры, к которым он был склонен, мне показалось несправедливым вставать между читателем и, возможно,