Весь Нил Стивенсон в одном томе - Нил Стивенсон

— Не услышь я об этом от самого царя, — сказал Исаак Даниелю, — я бы не поверил: после всего, что между нами произошло…

— Всё, что произошло между мной и вами, меркнет по сравнению с интригами и происками вокруг проклятого золота. Мне самому плевать, куда оно попадёт. Несколько часов назад, когда мне думалось, что оно никому, кроме вас, не нужно и неизвестно, я бы охотно отдал его вам.

— И что же так сильно изменилось за последние несколько часов? — спросил потрясённый Исаак.

— Теперь на сене не просто собака, а лев. — Даниель кивнул на входную дверь, за которой по-прежнему шла драка. — Причём лев, значительно превосходящий умом не только других львов, но и большинство людей. Он затребовал Соломоново золото себе. Мне очень жаль.

Даниель задумался, надо ли представлять Соломона, и если да, то как, однако Исаак уже встал и направился к выходу. В дверях он разминулся с входящим человеком — не самым знатным из всех, кто когда-либо переступал этот порог (такая честь принадлежала Петру или, кто знает, Соломону), но, безусловно, лучше всех одетым; всякий за тысячу ярдов узнал бы в нём придворного. Даниель из-за стола замахал рукой, чтобы привлечь внимание новоприбывшего. Тот подошёл со слегка ошалелым видом.

— Это был?..

— Исаак Ньютон? Да. Даниель Уотерхауз к вашим услугам.

— Нижайше прошу прощения, что нарушил вашу беседу, — сказал придворный, — говорят, будто в Лондон прибыло инкогнито весьма значительное лицо.

— Так и есть.

— Утверждают, что из Московии.

— Верно утверждают.

— Хозяйка дома тяжело больна. Я прибыл, чтобы от её имени приветствовать упомянутое лицо и совершить требуемые формальности.

Даниель кивнул на окно, за которым происходила драка.

— Как говорят у нас Бостоне, занимайте очередь.

— Найдите человека в собольей шапке, — сказал Лейбниц по-французски. — Это гофмейстер, вы сможете обо всём договориться с ним.

Придворный поклонился и вышел.

— Думаю, нет надобности пояснять, — начал Лейбниц, — что мой приезд сюда вызван чрезвычайными обстоятельствами, а не сознательными усилиями с моей стороны. Но раз уж я здесь, я хотел бы задержаться ненадолго и уладить дела с Ньютоном.

— Вынужден вас огорчить: вы избрали самое неудачное время, — отвечал Даниель. — История с золотом осложнила всё куда сильнее, нежели вы думаете.

Он боялся, что сейчас начнётся разговор об алхимии, но Лейбниц кивнул и сказал:

— Я знал одного человека в Лейпциге, который тоже очень живо интересовался этим золотом.

— Тяжёлое золото приобрело здесь огромное политическое значение. От него зависит, выдержит ли Ньютон испытание ковчега или нет.

Даниелю пришлось довольно долго объяснять про Джека-Монетчика, Болингброка и клуб.

В целом Лейбниц счёл услышанное хорошей новостью.

— Мне сдаётся, что все трудности разрешимы. Ежели сделка, которую вы заключили с Джеком-Монетчиком, состоится, Ньютон получит всё потребное для испытания ковчега; если нет, неужто так трудно изловить шайку монетчиков, коль скоро за поимку возьмутся Ньютон, Уотерхауз и Лейбниц, тем более что два архипреступника — Эдуард де Жекс и Евгений-раскольник — убиты в потасовках?

Ибо было очевидно, что драка за окнами окончена, и если бы царь проиграл, они бы наверняка уже об этом услышали.

— Мне трудно поверить, Готфрид, что вам, в ваши лета и с вашим положением, хочется рыскать по лондонским трущобам, преследуя шайку негодяев.

— Ладно, сознаюсь, что это только предлог.

— А какова истинная причина?

— Я бы в последний раз попытался примириться с Ньютоном и разрешить спор о приоритете достойным образом.

— Куда более здравый и благородный мотив, — сказал Даниель. — Теперь позвольте объяснить, почему ничего не выйдет и почему вам лучше просто отправиться домой.

И он, почти вопреки собственной воле, рассказал, что Ньютон хочет получить Соломоново золото не только из практической надобности выдержать испытание ковчега, но главным образом из стремления обрести философский камень и философскую ртуть.

Безуспешно. Лейбниц только укрепился в своём желании не уезжать из Лондона.

— Если верно то, что вы говорите, значит, корень проблемы в философском заблуждении Ньютона. И я могу не объяснять, что то же заблуждение лежит в основе других наших споров.

— Напротив, Готфрид, я думаю, что спор о приоритете — из разряда «кто, что, когда и кому сказал».

— Даниель, ведь правда, что Ньютон десятилетиями скрывал свои труды по анализу бесконечно малых?

Даниель нехотя кивнул. Он прекрасно помнил, что если в разговоре с Лейбницем принимаешь хоть одну логическую посылку, то через несколько мгновений на твоей ноге захлопывается сократический медвежий капкан.

— Кто основал «Acta Eruditorum», Даниель?

— Вы и ваш знакомец. Послушайте, я признаю, что Ньютон склонен держать свои труды в тайне, а вы стремитесь свои публиковать.

— А кто скрывает свои труды, ограничивая их распространение узким кругом посвящённых?

— Эзотерическое братство.

— Иначе называемое?

— Алхимиками, — буркнул Даниель.

— То есть спор о приоритете не возник бы, если бы сэр Исаак Ньютон не был заражён алхимическим образом мыслей.

— Согласен, — вздохнул Даниель.

— Следовательно, это философский диспут. Даниель, я стар. Я не был в Лондоне с 1677 года. Какова вероятность, что я окажусь тут снова? А Ньютон, никогда не покидавший пределы Англии, ко мне не приедет. У меня не будет другого случая с ним встретиться. Я останусь в Лондоне инкогнито — никому нет надобности знать, что я здесь — и отыщу способ вовлечь Ньютона в философскую дискуссию. Я покажу ему выход из лабиринта, в котором он блуждает столько лет. Это лабиринт без крыши, из него ясно видны звёзды и Луна, которые Ньютон понимает лучше кого-либо на земле; но стоит ему опустить глаза к тому, что ближе, он теряется в тёмных змеящихся закоулках.

Даниель сдался.

— Коли так, считайте себя членом нашего клуба, — сказал он. — Я проголосую за вас. Кикин и Орни не посмеют отказать в приёме учёному, чьей головы недавно касался кулак Петра Великого. Ньютон голосовал бы против, но он некоторое время назад заключил сепаратный мир с человеком, которого ловит клуб, так что вряд ли будет посещать заседания.

Евгений-раскольник лежал в ротерхитской пыли, как срубленное под корень дерево. Судя по всему, он дорого продал свою жизнь. Лицо его, обрамлённое сивыми волосами и бородой, было обращено к небу. Даниель предположил, что ему под шестьдесят. Будь он одних лет с царём (Пётр недавно шагнул в пятый десяток) и не однорукий, бой мог бы закончиться иначе, а так Даниелю оставалось трактовать поступок Евгения как эффектную форму самоубийства. Возможно, Евгений узнал, что золото покинуло «Минерву», и почему-то вбил себе в голову, что его срок на земле окончен.

— Странный был тип. Много лет верно служил Джеку, в последние годы действовал самостоятельно