Сердце Дракона. Часть I - Кирилл Сергеевич Клеванский

— Значит…

— Значит, что просто между мыслью и действием появилось дополнительное звено. Это не делает тебя в меньшей степени человеком или близким к андроиду.

Он, немного подумав, выдохнул и кивнул. Не то чтобы его пугала возможность стать киборгом. В детстве, за призрачный шанс, за тусклую надежду на то, чтобы иметь возможность пройтись по ночным улочкам города, он бы отдал все на свете. Хоть тело, хоть душу.

Одно “но” — никто не брал.

— Мне снился сон, — неожиданно для самого себя произнес он.

— Это характерно для медикаментозный комы, — кивнул Павел. Закончив с проверкой многочисленной аппаратуры, он снова сел на край его кровати. — Не расскажешь, что именно тебе снилось?

— Мне снилось… мне снилось… — сжав в ладонях белые простыни, он отчаянно пытался вспомнить, что именно ему снилось. Какие-то смутные образы, сопровождаемые острой головной болью, всплывали в его памяти, но не более. — Не помню… Почему я не помню?

— Это простой медикаментозный сон, — попытался успокоить пациента Павел. — ничего страшного, если ты не вспомнишь. В конце концов — считай, что это прошлое. А впереди тебя ждет светлое, ясное будущее.

Он почти не слушал “франкенштейна”.

Ему почему-то казалось, что он забыл что-то важное. Что-то жизненно необходимое. Проклятье! Даже больше, чем жизненно…

— К тому же, — вновь поднимаясь с кровати, продолжил Павел. — я уже устал кормить журналистов завтраками.

— Журналистов? — отвлекся он от своих мыслей.

Павел, все так же устало, но счастливо улыбаясь, направился к двери.

— Как же, всем ведь интересно послушать историю исцеления знаменитого музыканта. Хотя, если честно, сам я фанатом электронной музыки не являюсь.

С этими словами “франкенштейн” покинул палату. Подмигивая на выходе, он на мгновение позволил дверям остаться прозрачными. Так, чтобы он успел увидеть количество журналистов в больничном коридоре. Некоторые из них, притащив пустые коробки из-под бытовой техники, устроили здесь нечто вроде лагеря.

Почему их не выгоняли — кто знает. Наверное больница получала от процесса неплохой пиар. Все же, она была частной, а он наотрез отказался от ВИП этажа и лежал в общем секторе, просто в индивидуальной палате.

Дождавшись, пока двери вновь станут матовыми, отсекая его от мира акул пера и “франкенштейнов” он посмотрел за окно. Город, не замечая его нового рождения, продолжал жить своей яркой, насыщенной ночной жизнью.

— Проклятье… — схватившись за бортик на краю кровати, он попытался встать. — Проклятье!

Несмотря на слова Павла, ноги еще плохо его слушались. К тому же, он слишком поздно осознал, что не умеет ходить. Так что первые шаги, как выразился “франкенштейн” — известного музыканта, оказались болезненным падением лицом прямо на больничный ламинат.

В последний момент перед падением, он рефлекторно выставил перед собой руку.

Было больно.

Лежа на полу, он одновременно плакал и смеялся от радости. Было приятно ощущать эту боль. Было приятно вообще ощущать что-либо.

Очередной порыв ветра распахнул окно.

— Дар… — вновь донеслось до его звука.

Шум города стал нарастать. Он звучал хором с ритмом его сердца. Ведь там, в десятках ночных клубах, играли его музыку. Под его музыку люди любили друг друга, ссорились, мирились, находили друг друга, чтобы потом потерять. И он, наконец, мог дотянуться до них.

Мог выбраться из своей тесной тюрьмы. Мог узнать что же находиться там — около горизонта и даже дальше. Мог встать в центре ламп горячих софитов и сказать — “Это я!”.

И какие-то дурацкие ноги не остановят его на пути к своей мечте…

Он схватился за край кровати.

… ни дурацкие ноги, ни журналисты, но немощность, ни “франкенштейн”…

Напрягая все мышцы тела, он смог принять сидячее положение.

… потому что кто бы ни встал на его пути, чтобы не оказалось преградой перед его лицом, он все преодолеет…

Рывком он поднялся на трясущиеся ноги и, качнувшись вперед, схватился за край окна и буквально вывалился на небольшой балкончик.

Распластавшись теперь уже не на теплом ламинате, а на железе, он смотрел на черное небо. По разбитому лицу текли струйки крови. Но он улыбался им с радостью.

Выдохнув, он поднял руку и, держась за борт балкона, смог подняться. Ветер трепал его волосы, а сам он, едва-едва, мог удержаться, чтобы не упасть в холодную ночную пропасть.

… потому что никто не сможет остановить его поступи. Ведь его зовут…

— Ты с ума сошел?! — прозвучало за спиной.

Он вздрогнул и обернулся.

В палате, держа в руках планшет, с растрепанными волосами и слегка помятом халате, стояла та самая аспирантка, которая спрашивала перед операцией, что он хочет сделать первым делом.

— А, это ты, — он, не замечая как вздрогнула дамочка, повернулся обратно к городу.

Тот, залитый холодными неоновыми и теплыми электрическими огнями, ждал, когда он, наконец, ворвется в распахнутые объятья каменных джунглей.

— Что значит “а это ты”, пациент!

— Это значит, чтоя тебя узнал.

Он услышал стук каблуков по полу, а затем щелчок открывающейся балконной двери. Она оказалась рядом с ним. Рассерженная и обиженная, аспирантка даже не дотягивала ему до груди.

Интересно, это она была миниатюрная или он — высоким.

— Ты головой вообще думаешь?! У тебя на позвоночнике сорок швов и на затылке в двое меньше! А если она разойдутся…

От неё пахло какими-то цветами. А еще гелем для душа и духами. Он всегда хорошо разбирался в запахах… или нет? В голове все было как-то мутно…

— … или ты думаешь, что если можешь теперь двигаться, то…

Она не смогла договорить. Он наклонился и впился в её чувственные алые губы своими. Неумело и грубо, но со страстью умирающего от жажды, которому протянули бурдюк с водой.

Странно, почему он вспомнил про бурдюки?

— Что ты…

Его рука скользнула по её спине, потом ниже и ниже. Она застонала. Планшет упал на балкон.

Он всегда подозревал, что нравился ей.

В той или иной степени…

— Подожди…

Он не стал ждать. Видел подобное в интернете, но сейчас ему казалось, что не только видел.

Едва держась на ногах, он взял её прямо там — на балконе палаты, служившей ему тюрьмой. Она стонала и оставляла на его коже глубокие царапины, а он держал её за волосы, но взгляда не отрывал от города.

Его