Весь Нил Стивенсон в одном томе - Нил Стивенсон

металл, к воде надо добавить некую иную субстанцию. Её привносят невидимые лучи планет, которые проникают сквозь землю и смешиваются с водой, текущей в её недрах. Лучи Сатурна, самой тусклой и самой медлительной планеты, создают самый презренный из металлов — свинец. Юпитер рождает олово. Марс — железо. Венера — медь. Меркурий — ртуть, которая поэтому зовётся ещё и меркурием. Луна — серебро. Солнце — золото. Вот почему алчные испанцы в своих завоеваниях никогда сильно не удалялись от экватора, где солнечные лучи, падая прямее всего, производят самые богатые залежи драгоценного металла.

Как знает даже самый невежественный рудокоп, низкие металлы постоянно преобразуются в благородные посредством тёмного вегетативного процесса, идущего в земных недрах. Свинцовая залежь за много столетий созреет в серебряную, серебро со временем станет золотом.

Много лет Джек славился и гордился своим предполагаемым сходством с ртутью, этим мерцающим подвижным духом. Как объяснил ему учёный знакомец по имени Енох, Меркурий (планета) ближе всех к Солнцу и мчится с бешеной скоростью, не сгорая. Джеку нравилось видеть в этом описании себя и Короля-Солнце. Говоря словами алхимиков, «как наверху, так и внизу; как внизу, так и наверху». Пусть Джек рождён на дне общества, из самого презираемого вещества, со временем он стал тем, кого молва связывает с ртутью и золотом.

Тем обиднее было, что с первого дня в Ньюгейте его движения сковывали подлейшие из металлов, субстанции, начисто лишённые ртутного духа. Оставалось кое-как утешаться мыслью, что он перешёл от свинца (в давильне) к железу (в подвале смертников) — маленький, но неоспоримый шажок вверх по лестнице.

Алхимические раздумья Джека грубо прервал сдавленный хрип. Кто-то вошёл в подвал смертников и, судя по звукам, подавился собственным языком. Очень странно. Свободные люди довольно часто платили тюремщикам за удовольствие поглазеть на приговорённых, точно так же, как в Бедлам ходили смотреть на буйнопомешанных, но на время пребывания Джека эту забаву прекратили, потому что Айк Ньютон боялся побега. Значит, хрипун здесь по особому разрешению. Джек повернул голову — осторожно, потому что внутренняя поверхность железного ошейника была усажена острыми шипами — и не увидел ничего, кроме маленькой руки, держащей верёвку. Повернувшись ещё чуть-чуть и пожертвовав частью кожи на шее, он наконец узрел мальчугана, который, стоя на цыпочках, пытался себя удавить, продев голову в петлю и подняв свободный конец верёвки над головой — рука изображала перекладину. Поняв, что Джек на него смотрит, мальчишка принялся разыгрывать фантастическую пародию на висельника: он закатывал глаза, хватался свободной рукой за верёвку и выплясывал по подвалу смертников, как будто всё его тело содрогается в конвульсиях.

— Неплохо, — вынес вердикт Джек после серии особо впечатляющих судорог, — но я видел и лучше. Даже сам делал лучше. Когда-то я промышлял этим ремеслом, малыш.

— Каким ремеслом, Джек Шафто, Король бродяг? — спросил мальчишка, отпуская верёвку.

— Повисать на ногах у приговорённых, сбивая цены Джеку Кетчу, который требовал за быструю смерть слишком много серебра.

— Тогда ты знаешь, зачем я здесь, — сказал мальчишка.

— Понял, как только увидел удавку. Какой нынче тариф?

— Гинея.

— Ну ты плут! Разве ты не знаешь, что у меня нет гиней?

— Все знают, да попытка не пытка.

— Молодец, хвалю. Но скажи: смеётся ли народ надо мной теперь, когда я столького добился и всё потерял?

— Нет, — отвечал мальчишка. — Тебя за это любят.

— Не может быть!

— Когда ты был Джеком-Монетчиком и летал над Лондоном в небесной колеснице вместе с папским прихвостнем, все только нос воротили, — сказал мальчишка. — А теперь, в темнице, без гроша за душой, ты снова Джек-Бродяга, и все говорят: он наш!

— Значит, когда меня короновали в суде заодно с королём в Вестминстере, это была не издёвка, — проговорил Джек.

— Люди чокаются кружками с пивом и говорят: «Да здравствует король!» не про немца Георга.

— Знаешь, третьего дня в давильне дух папского прихвостня, как ты его называешь, сказал мне проповедь о гордости. И я вспомнил Амстердам, 1685 год, когда должен был выбирать из двух возможностей. Первая: отправиться в большой мир, стать дельцом и заработать кучу денег, всё — чтобы некая дама поверила, что я не хуже неё. Вторая: похерить это дело, плюнуть на деньги, остаться в Амстердаме нищим бродягой, каким я был всегда, и пойти к упомянутой даме на содержание.

— И что же ты выбрал? — спросил мальчишка.

— Немудрено, что ты спрашиваешь. Как знает весь Лондон, я побывал воротилой, Джеком-Монетчиком, и бродягой, каким ты видишь меня сейчас. Ответ: я отправился на поиски счастья. Потерял всё. Добыл состояние, которого не искал. Потерял его. Вернул. Снова потерял. Добыл новое… история несколько однообразная.

— Да, я заметил.

— И вот я пришёл к тому, с чего начал, более того, понимаю, что стою перед тем же выбором. Однако как всё изменилось! Останься я в Амстердаме, долго б она меня любила? Или скоро заскучала бы со мной? Да и я сам любил бы её? Или она надоела бы мне своей властностью и чопорностью?

Эти и другие риторические вопросы вкупе с раздумьями о неразрешимых загадках бытия лились с Джековых губ, пока он не понял, что спугнул или усыпил собеседника. Он снова был один в подвале смертников, и оставаться ему тут предстояло ещё долго. Тюремщики прибегли к уловке, вполне действенной при всей своей грубости и очевидности. Со временем они придут и предложат более лёгкие цепи в обмен на серебро, а то и апартаменты получше в обмен на золото. Очевидно, что тот, кто сперва основательно помучился, заплатит больше. В подвале смертников стояла не такая тьма, как в давильне — свет проникал сюда с Ньюгейт-стрит через окошко высоко в стене. Однако в положенный час солнце зашло и окошко потемнело; Джек, у которого не было даже медяка, чтобы купить свечу, мог тешить себя лишь образами, хранимыми в его памяти.

Он вспоминал узкий и прямой путь. В конце проулка располагался вход, который некоторые называли вратами Януса; здесь арестанты разделялись. Женщины шли налево, мужчины — направо. Таким образом, каждый пол попадал в свой загон. Делалось это исключительно для проформы. В самом Ньюгейте мужчины и женщины могли встречаться свободно. Однако человек, пришедший в Олд-Бейли, видел строгое разделение полов и (думалось Джеку), с облегчением вздыхал, одобряя, как целомудренно тут всё устроено. По ходу судебного заседания арестантов одного за другим выводили из загонов и через несколько минут вталкивали обратно. Счастливцы буквально дымились от только что выжженных клейм; менее везучие возвращались целыми и невредимыми, но их ждали Тайберн или Америка. После заседания всех