Итан Рокотански - Нестор Штормовой

Зрители столпились на нескольких лестничных площадках, находящихся вдоль стен помещения, в нескольких метрах над нашими головами. Некоторая часть разместилась на крыше — пожелтевшие и грязные окна, через которые вниз падал солнечный свет, были вытащены. Головы заключенных и охранников были направлены вниз. Толпа встретила нас улюлюканьем и аплодисментами, едва мы появились из одного из входов на арену. Глаза довольно быстро привыкли к полумраку. Свет, падающий аккурат на место, бывшее раньше рингом, был ориентиром центра зала.

А затем появилась еще одна команда. Пятеро заключенных вошли из другой двери, встав под углом от нас. А потом появилась еще одна пятерка, среди которой оказался и Мейгбун. Также встав под углом, они остановились, как и команда до них. В помещении оказалось пятнадцать человек.

А потом появился Пабло. Неспешно пройдя в самый центр, он поднял руки вверх, призывая к тишине — потому что каждый раз, когда появлялась какая-нибудь из команд, заключенные и охранники начинали рукоплескать и кричать что-то на своем, малайском. А, может, и не только на нем.

И затем Пабло, который был вовсе и не Пабло, на что мне было плевать, начал говорить.

— Сегодня, — сказал он, — для всех нас будет большое зрелище. Иногда, как знают старожилы нашего драгоценного дома, мы делаем большие турниры. Эти турниры отличаются от всех других: в этих турнирах заключенные дерутся не один на один, а командой на команду, не до потери сознания, а до смерти, не за уважение в Желтых Камнях, а за свою свободу. Ибо тот, кто выйдет из битвы живым, сегодня уйдет из тюрьмы через открытые ворота. Он не будет задержан нигде в ЕМГ. Тот, кто выберется, сможет вольно перебираться по нашему государству, если захочет — сможет жить в нем, а нет — покинет его пределы.

Толпа шумно, но сдержанно поаплодировала. Я взглянул на Мейгбуна. Тот спокойно смотрел на Пабло.

— Могу сказать лишь одну вещь тем, кто сегодня оказался на бетоне арены, — Пабло по очереди посмотрел на нас. — Вы ощутили на своих шкурах, что Желтые Камни — место не для слабаков. Поэтому сегодня вы здесь. Поймав лунную бабочку, помните о том, что и вы вернётесь в царство под луной.

Пабло ушел с арены, а затем появился на одной из лестничных площадок, где расположились какие-то похожие на него армейские малайцы.

— Да будет бой! — бросил он.

И толпа взревела. А другая толпа, наша, превратилась в единое целое, пускай и ненадолго.

Мы с Мейгбуном оказались друг напротив друга почти моментально. Сложно было сказать, что я чувствовал, взглянув в его глаза перед тем, как наши кулаки начали наносить удары по корпусам и лицам. Разумеется, мне хотелось его убить. Но с другой стороны мне хотелось другого: оказаться на том укрытом тропическими джунглями берегу, вид которого открывался из моей камеры, и прожить там до конца моих дней. И чтобы никакой тюрьмы, никакой цивилизации рядом не было. Но жизнь на то и жизнь, что не дает нам грустить и думать тогда, когда нам этого хочется. Когда нам не хочется, она говорит — живи. И мы живем, потому что иначе окажемся в лунном царстве, а оттуда не возвращаются. Только, разве что, лунные бабочки.

Я ударил Мейгбуну в челюсть, чувствуя колючую бороду, которой она обросла. Он сделал тоже самое, выкинув кулак так быстро, что я не успел отвернуться. Но что такое один удар в челюсть, когда долгое время живешь в тюрьме, где удары — часть самой жизни? Где удары равны дыханию. Мы с Мейгбуном одновременно переставили ноги по часовой стрелке, бросившись в стороны. И снова сцепились, одним ударом уже не ограничившись.

Рокки, уворачиваясь от удара огромной и лысой детины, нырнул тому под руку в духе Тайсона. Один короткий, но мощный удар. Здоровяк грохнулся наземь. Здоровяк больше не поднимался.

Ветрогон, получив от какого-то бугая слева, отлетел в сторону, скрывшись из моего поля зрения.

Петрович со всей мощи зарядил одному из противников, бывших меньше чуть ли не в два раза. Заключенный отлетел в другого заключенного, из другой банды, и здоровяк бросился на остальных врагов.

Битва вскипела, как вода в максимально нагревшемся чайнике. Толпа ревела сверху, подбадривая своих фаворитов и оскорбляя тех, кто был ей не уместен. Это была битва гладиаторов, и только сильнейшие останутся на холодном асфальте арены.

Толкнув Мейгбуна в грудь, я бросился на него, но нацист резко нырнул вниз и обхватил меня руками за пояс. Через мгновение я перелетел вокруг него, мгновенно ощутив, как заболела спина и межпозвоночные диски. Из горла вырвался стон. А затем кулак противника попал мне в челюсть, как и следующий. Боясь темноты, которая может наступить, которая может наступить навсегда, я бросился, забыв о боли, ничего не видя, на врага. И мы снова вцепились друг в друга, нанося удары, чувствуя, как ломаются сосуды глаз, вылетают зубы, как дробятся костяшки пальцев, взбивая кожу. А затем мы каким-то образом оказались на той арене, которая раньше ограждалась перегородкой, на возвышении. Солнечный свет резанул по глазам, мелькая из-за фигур зрителей, столпившихся сверху. На миг у меня возникло чувство, что мы с Мейгбуном как Бэйн и Бэтмен, и он только что чуть не сломал мне позвоночник. Но больше это не имело значения, потому что я, наконец, настиг его. Настиг ведь?

Ощущая горячую кровь, заливающую левый глаз, я швырнул руку вперед и попал точно в горло Мейгбуну. Нацист свалился наземь, на секунду выпучив глаза и схватившись за шею. И следующий миг стал решающим, потому что я со всей силы врезал ему по лицу, уложив окончательно. И набросился на него сверху.

Иокир Мейгбун не мог дышать, потому что его дыхательные пути были повреждены. А даже если бы не были, времени на дыхание у него не было. Я чувствовал, как мои руки врезаются в его лицо, снова превращая его в кровавое месиво. Чувствовал, как выходит вся ярость, выходит туда, куда ей и было нужно все это несчастное время, что я нахожусь на войне. Не было слышно ни криков зрителей, не воплей дерущихся — не было абсолютно ничего, кроме крови и злости.

А потом мир вернулся. Мир вернулся и распался на множество осколков — будто тех разов, что он распадался до этого момента, мне было мало. Будто мало горя я пережил.

Я не хотел смотреть на то, во что превратилось лицо переставшего дышать нациста. Не хотел смотреть на