Марс, 1939 - Василий Павлович Щепетнёв

полям километров двадцать на лыжах, а потом – банька! Да водочка! Помидоры у меня чудные выйти должны, две бочки засолил помидоров и огурцов. Сорт – нигде больше не растут. Но это второе, а главное – снег! Бескрайняя белизна, и ты! Космос, вселенная! Дух захватывает, как представишь.

Я попробовал. Таракашка на беленой стене. Хлоп его! и опять нету доктора в Жарком.

Очередь тянулась к возку, товар шел с колес. Лошадь фыркала, продавец доставал из возка буханки, пахучие, теплые.

Бабы молча складывали их в плетеные корзинки и разбредались, не стайками, не парочками даже, а поодиночке, словно не в деревне.

– Хорош хлебушек? – поинтересовался учитель у нестарой, но давно уставшей женщины.

Та остановилась, узнавая нас, и ответила:

– Ничё.

Другая баба в очереди протянула книжицу грубой оберточной бумаги. Продавец вписал в нее что-то и вернул.

– Серая карта, – пояснил ВэВэ. – На вас тоже заведена.

– Зачем?

– Это ваша зарплата. Безналичный расчет. Совхоз заключил договор с банком, а банк – с торговлей. Весьма удобно. Банку, торговле, даже совхозу.

– А людям?

– Больше всех. Деревенские к новым деньгам привыкают плохо, особенно местные. Какой стон стоял, когда советские купюры отменяли – трехи, пятерки, особенно червонцы. А что делать было? Некоторые до истощения доходили, а не могли пересилить себя, пачку денег за буханку отдать. А так – денег не видно, душа не болит.

Гул мотора, привычный в городе, но громоздкий и громкий здесь, прервал торговлю. Все повернулись на него, стали ждать – опасливо, строжко.

Вдоль улицы катил грузовик, большой трехосный фургон. Зеленый, он походил на дорогую игрушку, невидимой рукой ведомую по деревне. Саня, Саня, дай и Вовику поиграть! Ладно, мам, доеду до конца, и дам.

Грузовик притормозил, из кабины вылезли двое.

– Привет труженикам полей, – бодро поздоровался водитель с миром.

Его спутник, напротив, искал одного человека. ВэВэ.

– День добрый. Мы тут съемку трассы ведем, какое-то время поблизости жить будем. Хочется еды подкупить, яичек, мясца, сметаны. Не подскажете, кто продаст?

Учитель осмотрел прибывших – оба молодые, лет по тридцати, рослые. Видно, прикидывал аппетиты. Потом ответил:

– Да каждый продаст. Вы сами спросите, а то назову одного – другие обидятся. Деревня….

– Понятно. – Спросивший прошел вдоль очереди. – Курицу продадите? Побольше, пожирнее?

Баба ухватила его за рукав, забормотала.

– Продашь, значит? А сметана у тебя найдется?

Та кивнула, довольная.

Они отошли в сторонку, но баба внезапно отшатнулась от протянутых денег, фыркнула сердито и вернулась в очередь.

– Чего она? – удивленно спросил съемщик трассы. – Пять баксов – хорошая цена.

– Вы ей доллары предложили? – в свою очередь удивился учитель.

– Ну да. Повсюду ведь говорят, скоро опять реформа, прежние рубли отменят. Паника. Вот мы в поле доллары и взяли. Доллар и в поле доллар. Специально мелочью брали, по доллару, по пять.

– В поле может быть, но не здесь. Местные рубли любят, особенно тысячные. А валюты боятся.

– Чуднó. – Мужик повернулся к водителю: – Максим, у тебя рубли есть?

Хорошо хоть, серая карта есть. Наконец и мне досталось положенное – шесть буханок, на десять дней хватит.

– Когда промтоварная лавка приедет? – поинтересовался ВэВэ.

– Одиннадцатого, как обычно. – Продавец явно обрадовался случаю поговорить. – Мало у вас денег, в убыток почти ездить. Мы с Машкой, – он кивнул на лошадь, – привычные, а машина одного бензина нажгет… – Он и дальше бы развивал тему, но учитель, попрощавшись, отошел, и торговля продолжилась, тихая, смиренная.

Я расстался с ВэВэ, пообещав позже зайти в библиотеку.

Он и библиотекарем был, за мелкие деньги. Никто ничего не читает, но кушать хочется.

Хлебный дух в моем жилье делал его слишком уж обжитым, уютным. Ни к чему это. Прихватив кусок оставшегося, теперь черствого хлеба (конечно же от ВэВэ), я пошел под небо. Англичане, например, уважают пешие прогулки, даже любят. И я полюблю.

Возок, расторговавшись, возвращался в Огаревку.

Куча конских яблок парила. К похолоданию. На Ульяну говно парит – знать, мороз повскоре вдарит. Областная примета.

Поле широкое, дорог много, зачем мне вослед потребкооперации плестись? Я свернул в сторону, повторяя детские стихи: «А посуда вперед и вперед». Часа полтора шел я. Скоро и назад.

Редкие, когда-то просмоленные столбики в рост, ржавые крюки на них. Съелось железо, дерево прочнее вышло. Ограда когда-то стояла. Шипы без розы.

Я обошел невысокий пригорок. Вот тебе и поле. Застарелым чирьяком возвышался на земле колпак-полусфера. Бетон старый, местами проглядывает арматура. Зияющий вход подманивал. Я заглянул. Памятник третьей пятилетки, линия Ворошилова? Внутри было пусто и мерзко, я поспешил наружу. Всей высоты – метра полтора. Впереди – траншея. Похоже на полигон, старый, давно заброшенный. Поваленные набок железные фермы, плешины в траве, спекшаяся земля. Небольшой, в общем, полигончик.

Крохотное озерцо могло быть в прошлом и воронкой, но оно – единственное. Еще пара разрушенных капониров, и самое интересное – узкоколейка. От полигона она шла к югу, там – разъезд Боровой, километрах в двадцати. Пустить поезд нельзя: шпалы вспороты, растерзаны. В войну такое делали при отступлении, на страх врагу. Выжженная земля запаршивела, а восстанавливать, видно, не стали. Я постоял, вспоминая историю с географией. Были здесь немцы, конечно.

Но полигон явно отслужил свое, стал заброшенной пустошью. Кого, что могли здесь гонять? Огнеметные танки, свинтопрульные аппараты? Многое напридумывали шарашкины дети.

Где-то у самого края правого глаза болталось пятнышко, серое, нечеткое. Точно крался, примеряясь к горлу, кто-то быстрый, чуткий – стоило повернуть голову, и пятнышко стремительно отлетало назад, за спину. Старое, нерассосавшееся кровоизлияние в глазу, память о маленьком инсульте, плате за нездоровое увлечение шахматами. Инсультике. Мальчонке.

Я мальчонка маленький, маленькой, гоп!

Мой папаня седенький, седенькой, гоп!

Он лежит в избеночке, во курной, гоп!

Быть мне сиротинушкой, сиротой, гоп!

Попевка невесело ныла в голове, постепенно угасая. Но, словно в отместку, закудахтала курица. Квохтание умиляло до слез – бугры капониров, мертвая земля, ветер тянет едва слышной, но тяжелой химией, а тут курочка яичко снесла. Всюду жизнь.

Курица шумела за бетонным колпаком. Простое яичко или золотое? Полигон Курочки Рябы, и все эти сооружения – для отражения набегов мышки с длинным хвостиком.

– Вы поосторожнее. Манок раздавите.

– Манок? – Я сначала посмотрел под ноги, а потом уж на говорящего. Охотничек, вабильщик. А я губу раскатал на яичко.

– Разве плох? – Он поднял с земли коробочку, нажал кнопку, и кудахтанье прекратилось.

Охотничек хорош, в старом камуфляже, яловых сапогах, но вместо ружья, тульского, ижевского или даже зауэра, – длинноствольная винтовка.

– Петушка подманиваете или лису?

– Любого подманить могу. – Он