Марс, 1939 - Василий Павлович Щепетнёв

Он здесь потому, что, во-первых, этим он ограждает себя от паники. Паника страшнее и заразнее чумы.

Во-вторых, у него появилась возможность спокойно и трезво оценить ситуацию.

В-третьих, ему нужно разработать стратегию. Конкретную стратегию для конкретной ситуации.

И в-четвертых, он ждет.

Старик поморщился, поймав себя на том, что думает словно доклад читает. Катехизисные приемы хороши когда? Катехизисные приемы хороши тогда, когда нужно вдолбить идею в чужую голову, малограмотную, а то и просто дурную. Сейчас требуется иное.

Лист бумаги на столе становился белее и белее.

Светает.

Старик снял колпачок с вечного пера и начал писать:

«Братья и сестры!»

10

Перекись пенилась вяло, нехотя и, пропитав марлю, сбегала по руке вниз, обретая по пути грязный рудный цвет.

Я потянул за край повязки, разматывая набухший бинт. Последний, болезненный виток, и рана обнажилась.

– Повезло, – подбодрил я больного; тот согласно кивнул.

– Зацепила легко. – И вдруг заплакал, неумело, пытаясь удержаться, и оттого еще громче, взрывнее.

– Ну, ну, не так уж больно, – соврал я.

Больно быть должно: рана неглубокая, но обширная. Я набрал новокаин в шприц.

– Жалко Рекса, – пробилось сквозь рыдания. – Он меня спас. Я с ним был, когда на меня налетел… налетело… – Он беспомощно покачал головой. – Чувствую, руку задело, я ее к лицу вскинул, защищаясь, а тут Рекс подоспел. Темно, фонарь из руки выбило, слышу, по земле катаются, Рекс и… оно. Пока бегал за светом, пока вернулся… – Он не замечал, как я очищал рану, от новокаина его развезло вернее, чем от водки, лицо раскраснелось. – Чего я вру – вам, себе? Не возвращался я. Закрыл дверь и ждал до утра до самого. Вышел, а от Рекса… – Он отвернулся и замолчал.

Я наложил последний шов, перебинтовал, повесил руку на повязку-косынку.

– Посидите, я заполню карточку. Фамилия?

– Волгин Максим. – Он успокоился. На вид.

– Надолго здесь?

– Экспедиция. Трассу размечаем.

– Какую трассу?

– Старая узкоколейка рядом. То ли восстанавливать собираются, то ли новую строить. – Словами он отгораживался от недавних слез. – Как начальство решит.

– Живете где?

– У нас автофургон. Я с товарищем. Он вчера отлучился в район. На мопеде, – прибавил после паузы.

– Вы не знаете, кто вас покусал?

– Говорю же, темно было. Может, волк?

Я не собирался снова слушать плач.

– В таких случаях обязательно прививаться против бешенства.

– Прививайте…

– У меня вакцины нет. Это всего лишь деревенский медпункт. Вам придется вернуться в Огаревку.

– Никак нельзя. Тогда я ничего не заработаю. И товарища подведу, в одиночку трассу не снимешь. Вы постарайтесь, пожалуйста…

– Я записку напишу, пусть ваш товарищ в районе вакцину возьмет и сыворотку. Раз мопед есть. А я вакцинирую.

Он уходил, неся раненую руку, как носят саперы неразорвавшийся снаряд. Я вывалил из таза в ведро бинты, в сукровице и перекиси, ополоснул голубую эмаль кипятком, протер дезинфектом. Антисептика – залог успеха! Нам доверяет весь мир, две тысячи процентов годовых!

Железный бочонок «для медицинских отходов» прятался за голыми кустами. Дух лизола сонно шевелился на дне. Я перевернул ведро. Дух всколыхнулся, потянулся вверх, пытаясь зацепиться за край, но не удержался, сорвался. Я сыпанул хлорки для компании, веселее вдвоем будет.

Крышка громыхнула, закрывая бочонок. Не скоро заполнится такими темпами. Зимой. Или весной. Возьму у совхоза поганую телегу, покидаю вилами «медицинские отходы», свезу на свалку, в Вороний овражек. С праздником первой бочки, дорогие товарищи! Ура!

Робкий кашель за порогом прогнал праздные думы. Я поспешил открыть дверь. Больной, второй за день! Пациент определенно шел косяком.

11

Тарелка репродуктора орала изо всех сил, хрипя и надсаживаясь. Юлиан вопрошающе посмотрел на дежурного. Тот помотал головой.

Будем ждать.

Музыка – все больше медь и барабаны, а если пели, то бодро, празднично, парадно. Под такие песни маршировать на плацу сподручно или канавы копать на субботнике.

Лейтенант обернулся скоро.

– Идем, Мартынов.

Полуторка тарахтела, распуская чад. Холостой ход. Холостой год. Бывает.

Лейтенант проверил пломбы на ящиках.

– В кузов.

Ящики тяжелые, запросто не взять.

– Три, четыре! – Вдвоем с Лёнчиком рывком вскинули груз, а в кузове его подхватили, принимая, Иваны, уральский и рязанский. Другой ящик полегче, но тоже не для слабосильных.

Следом за ящиками забрался в кузов и он. Иваны перенесли груз в будку, большую, в полкузова, поставили на мат, чтобы не растрясло. Лёнчик снизу подавал винтовки – Иванам, ему, свою, потом и сам залез, качнув грузовик.

Иваны остались в будке, а он с Лёнчиком устроился на скамейке у борта, сдвинул лопатки по ремню. Мешают сидеть.

– За воздухом следите, – напомнил лейтенант и, не дожидаясь уставного ответа, пошел к кабине.

– Ну как, не выступил еще товарищ Сталин? – Лёнчик спрашивал, наверное, в десятый раз. Первогодок, резвости много.

– Нет, – ответил Юлиан коротко.

– А почему, как думаете? – не унимался Лёнчик, а Иваны из будки следили внимательно, зорко. – Когда выступит?

– Когда время придет.

Машина тронула, но, проехав всего ничего, остановилась у ворот. Проверка.

– Повезло вам. – Лёнчик счастливо улыбался.

– Повезло?

– Ага. Вам же дебилизация шла.

– Демобилизация.

– Я и говорю, дебилизация. Чуть-чуть, и не застали бы войну. Обидно, небось, было б. А так – повезло.

– Я везучий, – согласился Юлиан. – И с финской повезти успело, и с этой теперь.

– Товарищ сержант, вы как понимаете, возьмем Берлин к Октябрьской? – Это из будки Иван уральский.

И, как всегда, заспорил Иван рязанский:

– Что к Октябрьской, раньше. К жатве управимся. Интересно, какое лето у них в Германии?

– Я не к тебе обращаюсь, деревня. Так кáк, товарищ сержант?

– Когда надо будет, тогда и возьмем. Прекратить разговорчики.

Ворота раскрылись, и полуторка поехала дальше. Будка прикрывала от ветра, но все равно дышалось трудно, легкие раздувало встречным потоком воздуха, приходилось отворачиваться, чтобы вдохнуть.

– Здóрово! – Костяшки кистей у Лёнчика побелели, он крепче вцепился в борт, но каждый ухаб добавлял восторга.

– Пилотку сними, сдует, – посоветовал Иван.

Лёнчику езда – аттракцион, как и Иванам. Качели с каруселями вместе. Да и сам Юлиан любил такую езду летом, в жару нестись над землей быстрее любого коня, успевай смахивать слезы и смотреть, смотреть, как новое летит навстречу.

Из-за будки обзор скверный, что впереди – не видно, а позади, за машиной, медленно падал пыльный след. Дождя давно не было. К вечеру соберется. Парит. В движении приятно, а тем, кто на кухне в наряде?

Юлиан легко отогнал пустые думы. На кухню его уже не пошлют, на кухню он сам посылает. Сержант. В небо