На Литовской земле - Борис Владимирович Сапожников

ему я, — но страх, как хулил их веру князь Байда, что султан велел застрелить его из луков, потому как не больше слышать таких слов. Умер он может и не в достатке, но зато смертью мученика Себастьяна, весьма чтимого святого.

— Ваша правда, — кивнул князь, и перевёл разговор в иное русло. — Однако не о славных предках я пригласил вас поговорить, пан Михал.

— А о чём же, пан Адам? — поинтересовался я. — Понимаю я, вас более тревожат дела насущные, нежели прошлые, так скажите, для чего позвали вы меня к себе приватно, накануне сейма, где решится судьба всей Литвы.

— Судьба Литвы решится не на сейме, — усмехнулся моей наивности Вишневецкий, — но на ратном поле, и я бы хотел этого не допустить. Ибо как прежде было, так и остаться должно, потому как сила двух народов Речи Посполитой в единстве. Лишь вместе, плечом к плечу сможет Отчизна моя противостоять врагам, что напирают на неё со всех сторон.

— О каком единстве вы говорите, пан Адам? — удивился я. — Единстве для Литвы, которая лишилась земель, шляхты, видных магнатов, что предпочли стать коронными дворянами, нежели оставаться литовскими. — Тут я прямо намекал на Вишневецких, хотя и поддержавший нас князь Острожский был из такого же рода. — Единстве народа, чей уклад старательно уничтожают год за годом, заставляя забыть своё прошлое, без которого нет у него никакого будущего. Я русский, не литвин, не жмудин, однако даже пожив здесь без году неделю вижу, как литовский народ превращают в поляков. Assimilatio — вот что это такое.

— Assimilatio, говорите вы, пан Михал, — покачал головой Вишневецкий, — unitas,[2] отвечу я вам. Unus populus, unus rex, una fides,[3] вот какой девиз должен быть у Речи Посполитой, ибо се и есть суть res publica. Вот чего добивается и наш добрый rex Sigismundus Tertius. Но происходящее в Литве расшатывает, и без того носимую волнами, лодку моей Отчизны.

Он снова подчеркнул, что это его Родина, никак не моя. И с этим было не поспорить.

Вот только девиз, им провозглашённый, несмотря на то, что я не очень хорошо знаю латынь и память князя Скопина мне тут помочь не могла, показался мне удивительно знакомым. В нём только короля на вождя-фюрера заменить надо, и будет один в один.

— Стало быть, вы, пан Адам, в выборах участия принимать не станете, — предположил я, — дабы не раскачивать лодку ещё сильнее.

— Отнюдь, — снова покачал головой князь, — именно победы я и добиваюсь, дабы остановить то, что началось. Не только мятеж прекратить, но и погасить реакцию короля в виде его универсалов. Вернуть status quo, каким он был до начала мятежа.

— Пойдёт ли на это Жигимонт? — поинтересовался я. — Ведь, наверное, в Варшаве уже всю Литву перекроили на новый лад и готовы раздавать имения и староства за счёт конфискованных земель.

— Так я не против конфискаций земель Радзвиллов и Сапег, — рассмеялся Вишневецкий, — пускай их хоть Пруссии отдают. Вишневецкие от этого не обеднеют, да и прихватить себе тоже сумеем кое-чего. Думая о благе Отчизны, я и о своём не забываю. А ещё одно кровопускание пойдёт Литве только на пользу, хотя бы и потому, что сохранит её, даже в уменьшившихся пределах, но не сделает, как желает того король Сигизмунд, Новой Польшей. Магнаты-смутьяны будут подвергнуты пожизненной банниции, а простых шляхтичей, что не участвовали в мятеже активно, и вовсе transeat calix iste[4], и меч карающий королевского правосудия не коснётся их голов. В конце концов, отважная шляхта нужна будет королю в грядущем походе на Москву.

— И деньги, полученные с реквизиций, — понимающе кивнул я, — пойдут на оплату той самой шляхте и наёмникам для этого похода.

— Совершенно верно, — кивнул в ответ Вишневецкий.

— И Литва окажется обезглавлена, — добавил я, — лишена многих выдающихся родов, которым не возродиться после такого. По крайней мере, в прежней силе. Как только падут разом Острожские, Радзивиллы и Сапега, сила останется только у Вишневецких да ещё Пацев.

Вишневецкий промолчал, нечего было ему добавить к моим словам.

— К слову сказать, — заявил я, — Пацы уже попробовали меня на зуб, и я оказался для них слишком крепким орешком.

— Что верно, то верно, — с улыбкой согласился Вишневецкий. — Жаль того толстяка, он выжил, но теперь красуется дырой во лбу, а глаз у него зарастает бельмом. Но пьёт, говорят, уже весьма бойко и рассказывает такое, что диву даёшься. Что же до Пацев, действий их я не одобряю. Слишком прямолинейно. У них не хватит денег, чтобы набрать достаточно шляхты и перебить голосование на сейме. И скажите, пан Михал, вам ведь товарищи по заговору и бунту предлагали прислать такую же делегацию к подворью, где живут Пацы.

— Мы обсудили такую возможность, — не стал отрицать я, — однако решили так не поступать, ибо решить вопрос с Пацами это не сможет, а потому не стоит и тратить деньги на пустую демонстрацию.

— Демонстрации — это то, что у вас отлично получается, — рассмеялся Вишневецкий. — Меня весьма впечатлили гусары, да и пехота хороша.

Конечно же, перед кортежем князя проходили показательные выступления наших лучших хоругвей. Они никого бы не оставили равнодушным.

— А ваше приглашение и наглый драбант, которого вы прислали ко мне, что это? — поинтересовался я. — Не такая же демонстрация, как пацевы шляхтичи, орущие под окнами.

— Драбант мой уже получил плетей, — отмахнулся князь, — и теперь отлёживается после заслуженного наказания. Он вас больше не побеспокоит, пан Михал.

— Ну а что насчёт приглашения? — не дал я увести себя в сторону.

Школу разговоров я прошёл хорошую. И князь Скопин при московском дворе, и сам я после этого, особенно здесь, в Литве, где учителями моими были такие выдающиеся люди, как Лев Сапега и князь Радзивилл-Сиротка.

— Я честно рассказал вам, пан Михал, свои цели на грядущем сейме, — ответил Вишневецкий, — ничего не утаил. И хотел бы получить в ответ такую же откровенность. Что вам, русскому, до Литвы? Вы изгнанник, лишённый всего, даже собственной семьи, поднялись весьма высоко, однако и падать с таких высот очень больно, можно и голову расшибить. Вы — талантливый полководец и отличный воевода, но править людьми, это вовсе не то же самое, что вести их за собой на битву. Даже если станете великим князем, что вполне возможно, на троне вам не удержаться.

— Покуда я уравновешиваю собой Радзивиллов, Сапегу и Острожских, — покачал головой я, — беречь они будут меня как зеницу ока. Не станет меня, рухнет их власть в Литве — передерутся, и королю легко будет передавить их поодиночке. Не Ходкевича же им