На Литовской земле - Борис Владимирович Сапожников

— Ты мою-то душу не рви, — рванул на груди вместо души чиненную-перечиненную рубаху Сагайдачный, — сам знаю, что творится нынче на Сечи. Да только сами черкасы меня оттуда погнали, орали дурнем: «Не желаем тебя! Уходи Конашевич! Не люб ты нам!» Вот и доорались, пущай расхлёбывают полной ложкой.

Этот разговор шёл по кругу не первый и не десятый раз. На все аргументы Шелобода у Сагайдачного был ответ. Однако опытный кошевой знал, раз опальный гетман не гонит их, раз кормит со своего стола, поит отменной горелкой, значит, хочет он, чтобы убедили его. Вот только подобрать нужные слова, ключик к душе бывалого черкаса, у Шелобода никак не выходило.

Поэтому взял он в тот вечер с собой в бывшую усадьбу Кульчицких-Шелестовичей старого обозного своего коша Олега Арапова, а с ним самого лихого рубаку среди своих людей Александра Гордиенко, которого все просто Гордеем звали. Наверное, во всём коше один только Шелобод и знал, как по-настоящему зовут Гордея.

— А вот ты, Петро, — как старший годами и уважаемый человек на Сечи, да и не только, Арапов звал опального гетмана по имени, — сам рассуди. Лях отовсюду черкаса жмёт. Не даёт воли, душит наши исконные черкасские вольности. Сейчас супротив ляха литва поднялась, коли мы с нею пойдём, то будет у нас тут своя земля, русская, и Киев, как прежде, столицей её станет. Вот что черкасы получат, коли будет нам удача. Лях нынче слаб. Под Москвой его крепко побили, а допрежь того мы из-под Смоленска ушли и урону не понесли никакого. Ляху в Литве нос расквасили после, да так, что до сих пор хлебает юшку. Нынче королю не до наших земель, нет у него сил на нас кварцяное войско посылать, а Вишневецкие глядят на Литву. Адам, говорят, и вовсе на сейм в Вильно укатил. Константин тут набирает людей для новой войны в Литве, да только берёт больше шляхту с иноземцами, казакам же от ворот поворот. Ненадёжны, мол, мы, сам ведь ведаешь, поди, а, Петро Кононович?

— Ведаю, Арапыч, ведаю, — мрачно кивал, купая в горелке длинный ус, — как же не ведать, когда сам до него людей засылал и получил ответ такой, что хоть за саблю берись.

— А ты и берись, Пётр Кононович, — вступил удалец Гордей, — чего не взяться-то, коли она сама в руки просится?

— Вот ты и берись, коли такой дерзкий, — осадил его Сагайдачный. — Тебе всё просто: саблю вынул, рубанул, махнул горелки — и вся жизнь.

— Так и что в том дурного? — развёл руками Гордей. — Чем такая жизнь не хороша?

— А тем… Вот потому ты и не кошевой, и не обозный, и не есаул даже, при всей своей удали, — бросил ему в лицо гетман. — Люди идут за теми, кто об них думает в первую голову. Вот то-то, — погрозил он пальцем Гордею, но тот и не обиделся, потому что не любил держать за пазухой камней, такой уж был человек. — Ты, Арапыч, — обернулся к седоусому обозному гетман, — верно всё говоришь, да только… А ну как не будет с нами удачи, тогда как?

— Да как сейчас, — показал в ухмылке крупные, жёлтые как у коня зубы Арапов, — хуже уж куда? Похолопить нас ляхи не сумеют, покуда есть у нас сабли да самопалы. Реестр ещё сократят, так и плевать. — Он смачно отхаркнулся и плюнул на пол. — Вот так! Нету у короля польского денег в казне, вот что я мыслю, потому как и реестровым-то уже сколь времени не плачено? Так и толку в том реестре, коли денег нет?

Сагайдачный молчал, нечего ему было возразить на эти слова.

— А ты, Петро Кононович, другое ещё подумай, — продолжал Арапов, — коли задавит сейчас лях литву, коли после Москву на колени поставит, за кем следующий черёд? Раздаст он наши земли магнатам, а нам останется как при князе Байде одна только Сечь на Хортице. И что же тогда? Либо ляхам в самые ножки кланяться да целовать их жёлтые сапоги, либо уже турчинам да татарам продаваться и веру их поганую принимать. Авось запишет нас султан в янычары.

— Да ты думай, что говоришь, Арапыч! — вспылил Сагайдачный.

Он вскочил на ноги, которые держали его крепко, несмотря на то, что горелки было им выпито немало. Пудовый кулак сомкнулся на рукоятке сабли.

— А ты на меня очами не зыркай, гетман, — и не пошевелился старый обозный Арапов, — пуганый я, да такими, что не тебе, прости уж, Петро Кононович, чета. И за ребро меня вешали, и клещами рвали, и на дыбе пытали. Что мне твой взгляд огненный? Ты лучше сядь, выпей с нами ещё горелки да сам рассуди, где я не прав. И сдаётся мне, Петро Кононович, что вскочил ты на ноги да за саблю взялся потому, что и сам понимаешь правоту мою. Понимаешь, да не признаёшь пока.

Сел на лавку опальный гетман Пётр Сагайдачный, выпил с черкасами ещё горелки и крепко задумался. А на следующее утро велел коней готовить, решил он вернуться на Сечь да возвратить себе гетманскую булаву.

* * *

Ну а Сечь же бурлила, натурально, как адский котёл. Страсти же в том котле кипели такие, что уже не к пушкам день через день пропойцу какого приковывали, но дважды за месяц зарывали живьём в землю убийцу товарища. И добро бы дело по той же пьяной лавочке, когда сцепились отчаянные лыцари в шинке, не поделив чего, тут же блеснули сабли или ножи или кулак у одного оказался больно тяжёл — и всё, зови попа. Так ведь нет, споры шли о том как жить дальше Сечи да всем черкасам, и вполне уважаемые люди, претендующие на булаву кошевого или обозного, вполне могли друг другу кровь пустить, а вместе с ними их сторонники из числа тех, у кого сабля в ножнах и самопал за поясом никогда не задерживаются. Однажды даже генерального обозного Осипа Макуху войсковая рада приговорила к лютой смерти за то, что тот приложил своей булавой по темечку куренного Самойло Лободу, когда они принялись судить да рядить, как лучше всего старшине жизнь на Сечи теперь строить. Спорили жарко, да так, что несдержанный на словах и на деле Макуха хватил куренного булавой так, что тот повалился тут же замертво. Поняв, что наделал, и какая смерть его ждёт, Макуха сумел сбежать с Сечи и, говорят, подался на службу чуть ли не