На Литовской земле - Борис Владимирович Сапожников

— А коли откажется? — спросил у меня гетман.

— Тогда ясно будет, кто он на самом деле, — ответил я. — Разбойник и вор, веры которому нет. И на него придётся охотиться, как на лиса, что забрался в курятник.

И всё же, несмотря на бесчинства фальшивых лисовчиков, сейм начал работу.

Первым делом его огласил архимандрит виленский Мелентий, с которым каким-то чудом удалось договориться Сапеге и Острожскому. Тот правда умело лавировал между нами и Вишневецким, который тоже был православным и вёл с ним переговоры. После благословения началось первое заседание.

Собрались мы, конечно же, в большом зале виленской ратуши. Том самом, где меня приветствовали князь Радзивилл-Сиротка и виленский каштелян Иероним Ходкевич. Зал этот, несмотря на впечатляющие размеры, не мог вместить всех желающих, и потому целая толпа шляхтичей похудороднее собралась на площади перед ратушей и ждала первых результатов. Огласить их должны были несколько сеймовых герольдов, чьи кандидатуры мы утверждали не один день, рассматривая каждого со всех сторон.

— Панове, — первым поднялся Сапега, на правах великого канцлера литовского, пускай и отрекшегося пока от этого чина, он вёл наше собрание, — собрались мы нынче на Великий сейм, какого не было со времён Люблина. И на нашем сейме, недаром названном элекционным литовским, должно нам решить один лишь вопрос. Кому быть великим князем в Литве?

— А разве нет в Литве великого князя? — поднялся со своего места Пётр Пац. — И имя его Sigismundus Tertius! Вот единственный Magnus dux Lithuaniae!

И многие голоса с депутатских мест, где сидели виднейшие магнаты Великого княжества, и меж ними Адам Вишневецкий в окружении своих сторонников, поддержали этот демарш старого Петра Паца.

— Нет в Литве иного правителя! — послышались выкрики сверху, с широкой галереи, опоясывающей большой зал, где в обычное время помещались младшие клерки ратуши, чинившие перья, носившие бумагу и бегавшие с поручениями от действительно важных чиновников, например, в ближайший трактир за кружкой пива, холодного летом или гретого и со сметаной зимой. Теперь же там стояли плотно, плечом к плечу, словно в тесном пехотном строю, простые шляхтичи, присланные депутатами от поветовых сеймиков. Права говорить они не имели, однако на совместном голосовании вполне могли поддержать нужного им кандидата или же отдать свой голос за того же, за кого проголосует их покровитель. Ну и конечно, они выкрикивали с места, выступая в роли наёмного кликуши, покуда их не урезонивал Иероним Ходкевич, на правах виленского каштеляна следивший за порядком в ратуше. — Нет! И не надобно нам иного! — продолжили кричать шляхтичи с галереи. Однако стоило только рядом оказаться людям Иеронима Ходкевича, как все крики тут же смолкли.

— Отчего же тогда вы, вельможный пан, — обратился к нему Сапега, — находитесь здесь, в Вильно, на сейме, а не под Варшавой, где ваше, — он сделал ударение на этом слове, — величество собирает войско для похода на Литву?

— Оттого, — конечно же, у такого опытного политика, как Пётр Пац, был готов ответ на столь очевидный вопрос, — что желаю я угомонить вас, панове, дабы не наделали вы дел, после которых Литве уже не оправиться.

— Король, — вступил я, решив не отмалчиваться, ведь молчаливый кандидат в великие князья не получит поддержки у магнатов, — когда отправил на Литву гетманов Жолкевского с Вишневецким, — я со значением глянул на князя Адама, намекая на то, что родич его воевал против Литвы, и многие из простых шляхтичей, собравшихся на верхней галерее это отлично помнят, не так давно то было-то, — велел на каждом костёле и православной церкви прибивать манифест, и всюду оглашал его. Вы, пан Пётр, верно, знаете, что в том манифесте говорится.

— Читал, — кивнул Пац, — потому и прибыл на сейм ваш, дабы урезонить, не допустить того, что король желает сделать с Литвою. Ведь без одобрения сейма — подлинного сейма всей Речи Посполитой, — напомнил он без особой нужды, — такое решение принято быть не может. И коли вы сейчас сможете прекратить мятеж, обернёте его законным рокошем, то на сейме в Варшаве будет у всех нас возможность ratificatio сего manifestum[1] не допустить.

— Выходит, — продолжил дискутировать я, опередив Сапегу, — вы предлагаете, сведя всё к банальному и законному рокошу, завершить то дело, что начали мы в Вильно в конце прошлого года? — Мне привычней было начинать год с первого января, хотя вся память князя Скопина и то, что осталось во мне от его личности, противилось этому. — Я правильно вас понимаю, пан Пётр? — Пац кивнул, ожидая продолжения моей тирады. — Тогда ответьте мне, пан Пётр, выходит, зря кровь поливали отважные шляхтичи под Гродно? Зря выступил князь Острожский? Зря готовится наша, литовская, армия для того, чтобы дать сдачи битому королю, да такой, что он юшку хлебать будет? Ему не впервой! — С сенаторского языка, как звали гладкую манеру говорить Сапега с князем Радзивиллом-Сироткой, я перешёл я более понятный тем, кто стоял на верхней галерее. И после моей последней реплики там раздался дружный смех. Конечно, первыми засмеялись купленные лидерами нашего мятежа кликуши, однако к ним очень быстро присоединился настоящий хор. — И разве после поражения под Гродно Жигимонт Польский оставит без последствий наш мятеж? Разве сенат польский не одобрит его манифест об упразднении Литвы, запрете на само это слово, образование из литовских земель Новой Польши? Вы сами верите в это, пан Пётр? Ответьте, положа руку на сердце, верите или нет?

Пётр Пац был прожжённый политик без совести, которая атрофировалась у него, наверное, лет в двенадцать или раньше. Когда тут принято начинать посвящать молодых людей в азы политики? Однако надо быть законченным лицемером, чтобы ответить на мой вопрос утвердительно, да и никто из магнатов тебе не поверит. А ну как если разуверятся в тебе даже купленные тобой же шляхтичи, что услышат ответ, пускай бы ты поил и кормил их не один день до начала сейма? Ведь такой откровенной лжи никому не прощают: после непонятно, в чём ещё ты лжёшь, а где говоришь правду, и говоришь ли вообще.

— Последствия будут, — нашёл политичный ответ Пётр Пац, — однако какими они будут, зависит от всех нас. Если примем на нынешнем сейме решение прийти к его величеству с покаянной головой, отречёмся от прежних решений, объявим их незаконными, тогда и gladius puniens[2] королевского правосудия будет не так остёр и отсечёт не столь много.

— Главное, что вам нечего опасаться, пан Пётр, — рассмеялся я. — Если уж кого не коснётся меч королевского правосудия, — если насчёт второго слова я не был уверен, то уж что такое gladius понимал