Молитва к Прозерпине - Альберт Санчес Пиньоль

Но никто не желал отвечать на его вопросы, никто ничего ему не обещал твердо, никаких конкретных гарантий никто ему не давал. Лишь иногда Богуда удостаивали ответом и напоминали ему, что Сенат уже отправил в Африку консульскую армию убивать кротиков. Тот благодарил за безусловно похвальное и необходимое решение, но спрашивал, что будет, если не все тектонские легионы будут разгромлены и какие-то отдельные отряды вторгнутся в Мавретанию? И наконец, самая главная его забота заключалась в следующем: что предполагал делать Сенат, дабы искоренить навсегда угрозу из недр земли? Но эти вопросы находились за пределами сенатских политических игр, и все только пожимали плечами.

– Я нахожусь в городе, который правит миром, – жаловался Богуд в частной беседе, – но оказывается, что этим городом не правит никто!

Я пытался его утешить, объясняя, что в этом и заключается римская политика, и каждый вечер после ужина рассказывал ему о подробностях нашей системы правления. Сначала он просто слушал меня с интересом, но обычно интерес приводит к приятельским отношениям, а потом и к взаимной симпатии.

Богуд вырос в весьма сложной семейной обстановке, и поговаривали, будто ему пришлось убить своего отца, чтобы взойти на трон. Как-то раз я спросил его, как он пришел к власти.

– Я правлю своей страной, потому что сумел измениться, – такой ответ дал он мне. – Мне удалось сохранить трон, потому что я смог изменить политический курс моего отца, который думал только о том, чтобы удовлетворить интересы четырех аристократических семейств. Ему казалось, будто этого достаточно, но он ошибался. Народ с каждым днем терпел все больше притеснений, и, если бы мы ничего не предприняли, чернь убила бы всех нас: меня, моих жен и моих детей – ты сам видишь, какое большое у меня семейство. Поэтому я заключил договор с моим народом: они убивают аристократов, а я – своего отца. Все было по-честному, именно поэтому меня называют Богудом Справедливым, а не Богудом-Отцеубийцей.

Убить собственного отца! Я не удержался и спросил, не чувствует ли он за собой вины.

– Ничуть, – ответил он. – Мой отец всегда внушал мне, что в первую очередь необходимо сохранять за нашим родом трон любой ценой. Соответственно, убив его, я исполнил его волю и сохранил трон за нами.

Такая точка зрения имела право на существование, и я не нашел в себе сил осудить его. Измениться или погибнуть. Мне пришлось измениться в земных недрах (как заметил Цицерон), а он изменился в мире политики. Мы оба изменились и выжили. Кто мог нас осудить?

Однажды вечером, вернувшись домой, Богуд Справедливый стал смотреть на меня как-то странно: до него дошли слухи о моем заключении в подземном мире. Это правда? Я, конечно, не стал ничего скрывать. Он издал восторженный крик «о!» и изложил мне свою просьбу:

– Я приехал в Рим, чтобы узнать, как поступят мои друзья и мои враги. Возможные действия друзей остаются для меня загадкой, потому что они сами пребывают в недоумении, но ты можешь рассказать мне, каковы наши враги. Скажи мне, что с тобой случилось там, под землей?

Сначала я отказался. Мой отец, сам Цицерон, не захотел ничего об этом знать, и его нежелание глубоко ранило меня. А если мой отец не желал меня слушать, довериться кому-то другому, казалось мне, было бы недостойно.

Богуд взял меня за локоть:

– Если отец не может помочь, помогают друзья. Рассказывай!

Я сомневался, но он настаивал:

– Пожалуйста, Марк. Что ты видел в недрах земли? Что с тобой случилось? Расскажи мне.

И наконец я ему открылся и рассказал все, ничего не утаивая. Мой рассказ был слишком длинным и подробным: я изливал ему душу три дня и три ночи.

Однако благодаря этому я, естественно, почувствовал себя лучше, и с тех пор наша дружба еще больше укрепилась. Богуд меня принудил – ну, или почти принудил – разделить с ним его гарем (сама понимаешь, за спиной моего отца). Как я тебе уже говорил, Прозерпина, по просьбе моего отца женщины ходили по дому в уборах, которые закрывали их полностью; даже лиц не было видно, поэтому я не мог оценить их прелестей. Но Богуд шептал мне: «Вот эта» или «Вон та», и ночью, когда Цицерон отправлялся на покой, они тихонько прокрадывались в мою комнату. И какие это были женщины! Но все же, Прозерпина, я должен признаться, что эти прелестницы и все ласки и услады, которые они мне дарили, только разжигали во мне тоску по одной-единственной – Ситир, да, по ней, Ситир Тра.

Я не мог выбросить из головы ее зеленые глаза, ее протянутую ко мне руку в тот день, когда жестокие тектоны утащили меня под землю. Я уже семь лет жил с этим воспоминанием и благодаря этому воспоминанию.

Там, в недрах земли, я бы ни за что не выжил, если бы не мог кого-нибудь любить, если бы моя душа не могла хоть за что-то уцепиться. Может быть, моя любовь к ней была искусственной выдумкой, пустым построением моего духа. Но когда любовь не такова? Да, Прозерпина, все так: люди – очень странные существа.

Что случилось с Ситир Тра? Откуда мне знать! Если рассудить трезво, скорее всего, тектоны расправились с ней во время битвы, вскоре после того, как меня утащили в Логовище Мантикоры. Но я думал о ней, о Ситир.

Однажды, заметив, что я особенно грустен, Богуд захотел развеять мою тоску. Его женщины приготовили ему трубку, которую он мне любезно предложил. Я уже знал о свойствах конопли. Наши врачи прописывали эту траву от воспалений и боли в ушах, но злоупотребление ею вызывало странное притупление всех чувств, поэтому я отказался. Богуд настаивал.

– Попробуй, – сказал он, протягивая мне трубку. – Это не только конопля, точно так же как вино – это не просто виноград.

Мы находились в комнате, которую свита Богуда обустроила на мавретанский манер: вместо стульев всюду лежали огромные подушки, а вместо стола – разноцветные ковры. Мы были друзьями, и я согласился. Действие этой травы, дорогая Прозерпина, я почувствовал немедленно.

Какой меня разобрал смех! Я хохотал без остановки. И причиной тому служил не субурский юмор, а дым, который я вдыхал. Целый мир вдруг показался мне шуткой, а вся вселенная – проделкой скучающего бога, что мне на самом деле было прекрасно известно (может быть, немного позже я тебе об этом расскажу). Мне хотелось перестать смеяться, но совладать с собой я не