журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №0 1994 г. - Татьяна Янушевич

Не надо перечислений.

Я и не мог отчаяться. Сейчас, задним числом, я отчетливо вижу: я уже не мог отчаяться. Я уже был самим собою и никакой А.Задорный с толку меня сбить не мог.

Надо копать глубже.

Что-то, несомненно, произошло со мной еще до Сахалина, туманность успела сгуститься в яблоко еще до Сахалина, еще до Курил.

Глубже, глубже.

В 1959 году я приехал в Новосибирск. За моими плечами были тайгинская школа и три месяца работы в кондукторском резерве.

В конце пятидесятых в Новосибирск хлынуло множество молодых людей.

Знаменитая оттепель. Новый центр науки. Все наслышались о деревянной избе академика М.А.Лаврентьева, срубленной над рекой Зырянкой.

Я приехал в Новосибирск с рекомендательным письмом от академика Д.И.Щербакова. Только такое письмо могло разорвать заколдованный круг: чтобы устроиться на работу, следует иметь прописку, чтобы прописаться, следует иметь работу.

Рев машин. Мокрый асфальт. Огни, отраженные в осенней Оби. Сотни домов, тысячи домов,, кто в них живет? И толпы, толпы. И ни одного знакомого лица.

На станцию Тайга это не походило.

На станции Тайга даже на железнодорожном вокзале никогда не чувствовалось суеты. Куда собственно спешить? Поезд ушел, поезд придет. Дождь начался, дождь закончится. Машинист Петров запил, машинист Петров опохмелится. Куда спешить? День, вечер. Ночь, утро. Осень, зима. Утомила тебя улица, сверни в переулок.

А в переулках деревянные дома, штакетник, пыльные сухие завалинки, резные наличники в пузырях краски. И крапива, лебеда под заборами, неуловимый, растворенный в тихом воздухе запах дегтя, березовых дров, древесного дыма.

Новосибирск пыхтел и дымил. В нем не было горизонтов, он занимал сразу все стороны света. Он был уродлив и огромен. Поражал бетонный колпак над театром опера и балета, и розы, розы под колоннами.

Вечность.

Мой старший внук как-то сочинил сказку. „Пошла козочка погулять. Попрощалась с мамой “.

Гениально схвачена атмосфера.

Я тоже попрощался с Тайгой.

Паюза, отняв улицу, выгнал меня в мир книг. Прочитанное не могло не сказаться. Я приехал в Новосибирск, чтобы стать крупным ученым. Не больше, но и не меньше.

По длинным коридорам Сибирского отделения Академии наук СССР, сконцентрированного на первых порах в одном-единственном здании (Советская, 20), тянуло легкими сквозняками, пылью геологических коллекций, запахами типографской краски.

В библиотеке разбегались глаза.

Что выбрать?

Комплект журнала „Природа" за 1926 год со статьями Л.С.Берга или „Финал эволюции" Б.М.Козо-Полянского? Описание березовского мамонта, выполненное еще в Императорской Академии наук (чуть было не добавил — СССР) или книгу Чарльза Г.Штернберга „Жизнь охотника за ископаемыми"?

Труды Льва Симоновича Берга, эволюциониста и географа, разбили мое сердце. Лев Симонович заявил: никакая борьба за существование не превратит шимпанзе в римского атлета. А Козо-Полянский довершил дело: все, амба! Эволюция человека закончена. Как бы мы теперь ни старались, лицо римского атлета — наша последняя маска.

Я впал в растерянность.

К такому резкому повороту я, сложившийся семнадцатилетний дарвинист, не был готов.

Ну да, суровый Дарвин отнял у меня массу иллюзий, например, веру в чудо, но он утвердил во мне веру в незыблемость законов природы. А Берг? А Козо-Полянский?

Ладно, сказал я себе, со временем во всем разберемся. А для начала... Для начала недостающие звенья.

Известно, палеонтологи изучили колоссальное количество ископаемых видов. Все эти виды, как правило, достаточно специализированы, нет проблем отличить ганоидную рыбу от панцирной, белемнита от гастроподы. Но ведь любой вид всегда происходит от какого-то предшествовавшего, значит, земные пласты должны быть набиты, буквально набиты останками самых невероятных форм.

Где они?

Почему, черт возьми, мы практически всегда имеем дело только с сформировавшимися уже видами? Где бесчисленные переходные формы? Где выпавшие из истории звенья единой эволюционной цепи? Должны же они были оставить хоть какой-то след?

Изучая переписку знаменитых братьев Ковалевских, биолога и палеонтолога („Ежегодник Русского Палеонтологического Общества", 1926), я убедился, что не меня одного волновали поставленные выше вопросы.

Владимир Онуфриевич — Александру Онуфриевичу:

„Что между мелом и третичной есть перерыв, в этом не может быть сомнения... Представь сам — во всем меле ни одного млекопитающего (хотя в средней юре есть 4 и даже в триасе один зуб), а затем вдруг в древнейшей третичной огромные млекопитающие вроде тапиров и жвачных, да по десяти видов на каждый род! Были же у них предшественники? Вообще нет такого дикого факта, как внезапное появление этой бесконечно богатой колоссальными и мелкими формами фауны нижней и средней третичной..."

Действительно.

То пусто, а то вдруг сразу огромные млекопитающие, да по десяти видов на каждый род!

Откуда, черт возьми?

В мечтах я видел себя первооткрывателем формаций, никому прежде неизвестных. Где-то в недоступных горах, в затерянных пустынях, не знаю, где, но я их найду. Из рыжих конкреций, из узловатых желваков, из сланцевых плит извлеку восхитительные чудовищные скелеты переходных форм. Когда-то они плавали в море, хрюкали, рычали, мутили воду, зарывались в ил, перемалывали клыками неудачников, — и вот я верну беглецов науке, раздвину рамки геологической истории.

Почему нет?

Раздвинул же рамки геологической истории академик Б.С.Соколов, введя в нее новое понятие — венд.

Борис Сергеевич появлялся в своем кабинете не каждый день. Иногда я разбирал шлифы у него дома. Поразительно благожелательный, вежливый, аккуратный человек. Аккуратных я, правда, уже встречал, но благожелательность и вежливость меня убивали. Дело не в том, что Борис Сергеевич не плевал под ноги, как машинист Петров, и не в том, что он не ругался матом, как конюх Рябцев, нет, просто Борис Сергеевич представлял собой какой-то уже новый тип человека, пока что не учтенный таблицей Вильяма К.Грегори.

Владимир Онуфриевич — Александру Онуфриевичу:

„...Все это сбито в кучу, кроме того, не принято в соображение, что с поднятием или опусканием береговые фауны все переселяются вниз или вверх, что производит перемещение окаменелостей... Иногда раковины лежат в одном месте густо, в другом редко, кроме того, на водостоках растворены, не оставив следа... Если что-то и возможно, то не в таких формациях, как гнусная пермская, где так подло все сохранилось, и фауна так странна и бедна. Эти пермские глины и мергели в России до такой степени подлы, что приводят меня в содрогание..."

И дальше, дальше упреки, совсем уже для меня неожиданные и даже обидные:

„Что тебе за охота писать свои работы по-русски, никакой черт не прочтет их у нас, а если найдется таковой, то он, вероятно,