Бледный король - Дэвид Фостер Уоллес

с Эквистипайсом, Аткинсом, Редгейтом, Шеклфордом и компанией. И я бы только вас запутал, если бы стал сейчас вдаваться в значительные детали или объяснения, ведь, с точки зрения реализма, еще ни одна из этих истин не существовала. Или то, что, как оказалось, без действующего удостоверения Налоговой не пускали на шаттлы от комплекса до специального недорогого жилья в двух ранее коммерческих жилкомплексах дальше по Селф-Сторадж-паркуэй, что было общенациональным правилом Систем и, значит, оправданием, почему мистер Тейт или Стецик сами по себе не виноваты в том, что новоприбывшим приходится волочить багаж и торчать с ним в ожидании фотографий для удостоверения и свеженького служебного номера социальной страховки, и т. д, хотя это все равно раздражающий идиотизм – не ввести какой-то механизм для багажа новых сотрудников, еще не получивших удостоверение, – все эти факты, так сказать, существуют постфактум.

двадцатилетнего зеленого рекрута с боязнью бюрократии и нарушений так называемого «кодекса чести», пусть даже, в анамнезе, фарисейского и лицемерного. Потом я много лет мучился от жутких переживаний из-за бог знает скольких Дэвидов Уоллесов, которые делают бог знает что; и больше не хотел, чтобы в профессии меня путали или объединяли с каким-нибудь другим Дэвидом Уоллесом. А когда выберешь определенный псевдоним, отделаться от него уже более-менее нельзя, хоть он тебе и кажется чужеродным или претенциозным в обычной жизни.)

благодарен, что это довели до его сведения, хотя и устыдился, что сам не заметил и не исправил оплошность раньше, и, по сути, взял на себя полную ответственность за нее, хотя технически обязанность заметить и исправить таблички много лет назад лежала на завхозе Линне Хорнбейкере и его отделе, и это одна из причин, почему процесс планирования и заказа новых табличек оказался таким деликатным и излишне запутанным – максимально усложняя ситуацию с табличками, штат Хорнбейкера сгладил и размыл собственную ответственность за то, что не заметил и не исправил их много лет назад, и до директора РИЦа дело дошло уже в таком густом и непрозрачном облаке докладных записок и групповых переписок, что никто из непосредственных участников не мог обратить больше самого поверхностного внимания на самые общие детали бардака.

А что можно валидно включить в переживания первого дня, так это мое естественное удивление – даже приятную гордость, – когда меня освободили от длинной и мучительно медленной очереди, растянувшейся от самодельного пункта выдачи удостоверений до самой центральной развязки первого этажа, и провели сразу в начало очереди, поставили перед камерой, сняли и тут же выдали горячую и зловонно ламинированную карточку с прищепкой. (Тогда я еще не знал, что означает девятизначный набор цифр под штрих-кодом или что мой бывший номер социальной страховки, который я, будучи американцем старше восемнадцати, помнил практически наизусть, больше никто и никогда использовать не будет; можно сказать, он просто исчез.) Как и встреча особо уполномоченным человеком с табличкой с твоим именем в руках, особое сопровождение в начало очереди, несмотря на взгляды ненависти или (в моем случае [138]) отвращения от претеритов в очереди, наблюдающих, как тебя ведут под ручку и освобождают от заурядной суеты и многолюдного ожидания, – опыт почти неизбежно удовлетворительный. Плюс в очереди явно стояли и высокопоставленные переведенные работники, и снова я испытал удовлетворение и любопытство, а то и опаску, что же это за влияние такое у моего дальнего родственника, который помог мне с назначением, и что же за личную или биографическую информацию такую обо мне передали заранее, а главное, кому. Это особое отношение может легитимно считаться звеном цепочки настоящих воспоминаний, только если прояснить, что оно (т. е. особое сопровождение в начало очереди) случилось уже позже в день приезда – после того, как миз Нети-Нети провела меня другим маршрутом через развязку центрального отсека в сам Отдел кадров РИЦа – большой блок взаимосвязанных кабинетов и приемных в юго-восточном углу, или вертексе, первого этажа [139]. Она полагала, будто меня ждет какая-то личная вводная аудиенция со ЗДОКом [140], но либо миз Иранский Кризис ошиблась, либо из-за задержек в пути я уже пропустил время собеседования, либо внимания ЗДОКа срочно потребовал какой-то другой кризис Кадров. Поскольку, спустившись на этот этаж, преодолев центральную развязку, миновав некоторые части очереди за удостоверениями, проделав ряд лабиринтовых поворотов и открыв несколько противопожарных дверей, все чаще задерживаясь, чтобы я перераспределил вес багажа, и наконец прибыв в Отдел кадров, мы обнаружили, что приемную, внешние офисы, коридор с ксероксами и особое поделенное надвое помещение с UNIVAC 1100 и удаленным терминалом (связанным, как я узнал позже, полудуплексной линией «Датафон» с Регионом в Джолиете) через коридор уже под завязку заполнили работники Налоговой, сидящие, стоящие, читающие, глазеющие в пустоту, держащие и теребящие различные шляпы, и (как воспринял я – как оказалось, превратно, хотя правда и то, что миз Нети-Нети не торопилась развеять мои заблуждения, а просто пропала в боковом кабинете и встала в очередь людей в синих пиджаках, ожидавших приема у кого-то из начальства Кадров [141], чтобы доложить о моем [т. е. мнимого элитного сотрудника] прибытии и получить ЦУ, как действовать в отсутствие особого собеседования. Заместительница ЗДОКа подписала внутреннюю форму 706-IC с разрешением выдать мне удостоверение Службы без очереди, хотя миз Нети-Нети сама стояла с этими вопросами в очереди к кабинету миссис ван Хул больше двадцати минут [142]) ничего не делали, только рассиживались на деньги налогоплательщиков в каком-то классическом сценарии «ждать скорее».

Между тем я сидел, понятно, уставший и дезориентированный, а еще раздерганный (что сегодня назвали бы «стрессовал») и голодный, и чуть больше чем раздраженный, на недавно освободившемся [143] стуле из ПВХ в главной приемной, с чемоданами под ногами и дипломатом, прижатым так, чтобы, если повезет, скрыть промокший левый бок пиджака, под прямым обзором со стойки ужасающей секретарши/рецепционистки ЗДОКа миссис Слоупер, в тот первый день удостоившей меня тем же взглядом нелюбопытной неприязни, каким будет встречать и все следующие тринадцать месяцев, и носившей (это я хорошо запомнил) этакий лавандоватый брючный костюм, на фоне которого переизбыток румян и сурьмы выглядели еще аляповатее. Она была где-то лет пятидесяти, очень худая и жилистая, с такой же асимметричной прической ульем, что и у двух моих разных пожилых родственниц, и накрасилась, как забальзамированный клоун, – что-то родом из кошмаров. (А лицо у нее словно держалось на месте булавками.) Несколько раз, когда в массе работников возникала мало-мальская щель, мы с секретаршей переглядывались с обоюдными ненавистью и отвращением. Один раз она даже, возможно, оскалила зубы