Бледный король - Дэвид Фостер Уоллес

площадь, были полностью заняты, некоторые машины стояли даже на запретных углах, мешая другим водителям сдавать назад для выезда), что гигантскую 1040-ю – выдержанную в реалистических пропорциях, отчего ее высота была больше ширины, – с обеих далеких сторон замыкали большие и круглые рельефные геммы, или какие-то глифы, с изображениями битвы с химерой и фразы на латыни, неразборчивой в глубокой тени справа, оказавшиеся официальной печатью и девизом Службы (ни о чем из этого не рассказывалось в выданных материалах [как уже говорилось, одновременно и эзотерических, и интонационно строгих и категоричных, – практически двигателях нервозности, если бы спросили меня, сидевшего в неиспользующейся гостиной семейного дома и ломавшего из-за них голову]). В качестве еще одной детали: весь вычурный фасадный ансамбль отражался – правда, под углом и в боковом перспективном сокращении, отчего глиф и девиз на краях казались ближе друг к другу, чем на самом деле, – в безвкусно зеркальном боку второго корпуса РИЦа, он же «Пристройка», стоявшего почти под идеальным прямым углом к главному фасаду, соединяясь с западным краем основного здания на двух этажах чем-то вроде больших зеленых труб на ослепительных (поскольку на них тень основного здания не падала) рощах тонких подпорок из анодированной или нержавеющей стали, под моим углом причудливых и сороконожных и тоже отраженных в виде ослепительных искаженных долек краем зеркального экстерьера Пристройки.

Впрочем, помню, как отметил, что парочка зеркальных панелей разбиты или потресканы [122].

(Еще прошу помнить, что в тот первый день я ничего не знал об истории или логистике зданий РИЦа; я пытаюсь придерживаться воспоминаний о том опыте, но от последовательных описаний разных элементов, которые в моменте, очевидно, обрушивались одновременно, никак не уйдешь – в линейном английском языке определенные искажения неизбежны.)

* Прим. пер.: Рукопись сильно повреждена (лат.), термин.

К слову о человеческом факторе: широкое зацементированное пространство у главного входа, впервые увиденное из-за массы других коричневых и оранжевых/желтых служебных автомобилей, изрыгающих пассажиров, выглядело сплошным мельтешением снующих туда-сюда работников – с 141-PO в фирменных темно-желтых конвертах Службы, с багажом, чемоданами и папками-гармошками, многие – в шляпах, – а также всевозможного обслуживающего персонала РИЦа или, возможно, Регионального штаба, в газово-синих блейзерах, с планшетами и кипами распечаток, которые они сворачивали в импровизированные мегафоны, одновременно повыше подняв планшеты, чтобы привлечь к себе внимание, – видимо, в попытках собрать прибывающих работников с одинаковыми 141-PO и/или GS-грейдами в цельные группы для «таргетированной записи» на разных «пунктах приема» в главном вестибюле РИЦа, удивительно маленьком и старомодном при взгляде через стеклянные двери входа, с множеством складных столиков обшарпанного вида под грубоватыми табличками, сделанными из манильских конвертов, – здесь вообще все выглядело наобум сляпанным и хаотичным и наводило на мысль, что в РИЦ не может ежедневно прибывать так уж много новых и/или переведенных работников, иначе система высадки и записи была бы солидной и организованной, а не в виде маломасштабной реконструкции осады Сайгона. Впрочем, опять же: все это воспринималось и осмыслялось в рассеянное мгновение – когда «гремлин» наконец-таки вырвался из затора на подъездной дороге и остановился в почти прохладной тени здания во втором ряду на полукруглом ответвлении перед входом [123],– потому что, как уже говорилось, внимание человека более-менее автоматически притягивают таблички с его именем, особенно если во всем бешеном бюрократическом мельтешении у главного входа на виду всего где-то две таблички, и потому я почти сразу же увидел женщину этнического вида в кричащем блейзере, в нескольких шагах справа от самой правой группы новоприбывших, сгрудившихся вокруг мужчины с высоко поднятым планшетом и бумажным громкоговорителем [124], женщину где-то в пяти метрах от места ровно под пробелом СВД на строке 31 фасада, у стены, то ли с белой картонкой, то ли с маленькой стираемой доской с надписью «ДЭВИД УОЛЛЕС» аккуратными заглавными буквами. Она стояла в позе, умудрявшейся без сутулости говорить об усталости и скуке: всей спиной к стене, выставив ноги далеко вперед, глядя прямо перед собой, держа табличку на уровне груди и пялясь в пустоту как без интереса, так и без мрачности. Конечно, я, как уже говорилось, ужасно опоздал, хотя и не по своей вине, и опасения по этому поводу вместе с неизбежным возбуждением при виде своего имени на табличке, тем более – на табличке в руках женщины экзотичной внешности, плюс с целым отдельным набором озимандиевских реакций на мощность-и-величие сочетания монументальной мозаики 1040 и самообновляющегося хаоса толпы у входа вызвали некий сенсорный и эмоциональный всплеск, который теперь помнится намного ярче любой из множества деталей и впечатлений прибытия (а были их тысячи или даже миллионы, и поступали все, очевидно, одновременно). А была женщина заметно этнической внешности – что бросалось в глаза даже в глубокой тени под фасадом и в ослепительных всполохах на зеркальной стене Пристройки, местами ловившей лучи солнца, двигавшегося слегка западнее от южного направления. Моя первая догадка – индуска из высшей касты или пакистанка: одним моим богатым соседом на первом курсе был пакистанец с чудесно клокочущим певучим акцентом, хотя, как выяснилось за год, он – невероятный нарцисс и в целом мудак [125]. Она казалась – на расстоянии с того места, где нас изрыгнул «гремлин», – скорее запоминающейся, чем красивой, или, может, лучше сказать, что она была красива на какой-то мужской, суровый манер, с очень темными волосами и широко посаженными глазами и взглядом, как уже говорилось, человека «на посту» в том смысле, что от него не требуется ничего, кроме как торчать на одном месте. Такое же выражение можно наблюдать у охранников, библиотекарей в колледже в пятницу вечером, работников парковок, операторов лифтов и т. д. – она стояла и неотрывно глядела вдаль, словно с конца пирса.

Только выйдя из тесного «гремлина», когда нахлынула и остудила прохлада тени фасада, я наконец заметил, что вся левая сторона моего пиджака промокла от фоновой потливости молодого человека, с кем я всю поездку сидел впритирку, хотя, когда я поискал его глазами, чтобы показать себе на потемневший вельвет и смерить взглядом с соответствующей неприязнью, он как сквозь землю провалился.

Выражение лица миз Ф. Чалы Нети-Нети (согласно ее бейджику) сменилось, причем даже несколько раз, пока я подходил с сумками и таким прямым зрительным контактом, что был бы просто неприличным, если бы она не держала табличку с моим именем. Здесь надо пояснить, если я этого еще не сделал, что в этот период, по сути, завершения пубертата у меня была очень плохое состояние кожи – очень-очень, то есть в