Нарушители. Память Каштана: темный замок. Память Гюрзы: светлые сады - Елена Владимировна Ядренцева

– Скажи, могла бы ты им спеть?

– Воротам? Нет.

Она умела исполнять для зайцев и для фиалок, но есть же границы! Отец вздохнул. Потом сказал нараспев:

– Слушайте же. Это я, владыка здешних мест, и со мною моё дитя. Откройтесь мне.

Как давно он не говорил вот так? Она-то думала: сейчас он эти ворота попросту разрушит. Иссушит. Заморозит. Ещё что-нибудь.

Ворота отворились, не скрипели. В Садах был туман – Саше по грудь, и поэтому показалось, что она летит, бесшумно. Или плывёт, а сны вокруг…

– Не падай, эй!

Так этот папин вскрик был не похож на обычный ровный голос, что Саша и правда открыла глаза – и обнаружила себя сидящей на земле. Вот же копытные обрезки! Почему так произошло? Смотрела на свои кулаки как на чужие.

– Это сонный туман, – сказал отец снова ровно, помогая ей подняться, – чтоб здешним жителям лучше спалось. Не отпускай меня.

Он поднял с земли и отряхнул свой же камзол – небрежно, не стараясь. Опять набросил ей на плечи. Теперь она шла сквозь туман, цепляясь за отца, – а туман поднимался, поднимался…

– Отец, зачем мы здесь?

– Я – чтобы помешать портить моё имущество. Ты – не знаю.

Но ведь если бы он хотел – отослал бы её! Позвал бы слуг, или стражу, или рыцарей оставшихся. Кого угодно. Ночью, конечно, по дворцу никто не ходит, но уж на королевский зов кто-то да выглянул бы!

А отец шёл с ней под руку и так вжал себе в рёбра её локоть, будто они над пропастью висели оба. Над пропастью под ручку не висят. Хотя отец, может быть, и там хотел бы вежливости.

В театре Саша всегда бывала днём. Она не очень-то любила сами представления – что там эти сюжеты! Но вот мама… Мама или сидела в первом ряду, даже ни в какой не в ложе, или играла сама, или аккомпанировала. Мама надевала платья лёгкие, как лепестки. Один раз даже закрыла глаза, раскинула руки и закружилась на цыпочках. Отец ходил в театр, наверное, ради мамы, и чтоб эльфы не удивлялись, что она пришла без мужа.

Но представления всегда давали днём. Может быть, в сумерках – когда-то давно, когда Саша была маленькой. А сейчас окна в театре не горели, зато кто-то кричал – и сыпалось стекло.

Глава 19

– Это я сделал, – сказал Гюрза. Запахло чесноком. Когда кто-то врёт, вечно пахнет чесноком. Лучше бы Саша и дальше не помнила про свою же способность распознавать ложь. Потому что тогда выйдет, что папа…

– О да, – сказал отец. – Буйствовал ты, а кочерга в руках у девушки?

– Отняла только что. Хотела остановить.

Как можно врать так просто? Саша даже закашлялась.

Они стояли среди груд стекла – потому что Карина разбила все витрины в театре. Только одна уцелела – та, где совсем старое мамино платье, то, что она носила до встречи с отцом. Так вот, эта Карина всё разбила и стояла перед отцом, как будто всё в порядке.

– Ты не желаешь извиниться?

– Извиниться? Я?

Да она же не в себе. Гюрза ласкал какую-то птичку, держал в ладонях и заслонил Карину собой:

– О, это ведь я был! Я извиняюсь. Сам знаешь, король, какой у меня характер. Весь в отца. И хуже!

Он издевается? Запах чеснока – запах лжи – смешался с местной тяжёлой сиренью. О исход, вот бы и вовсе не дышать.

– Не ври! – Вот, она всё-таки не выдержала. – Ты пробираешься в заповедные места и лжёшь королю в лицо! А ты и вовсе…

– Что, что я «и вовсе»?

Это она что, угрожает отцу? Среди измятых платьев и битого стекла, в каких-то полосках вместо нормальной одежды, взъерошенная, с кочергой в руке.

Ну-ну.

– Ты что, грозишь королю на его земле?

– А что, королю правда уши режет?

Да как ты… как она…

– Ну что, сколько у вас стеклянных птиц, а? Скольких детей вы смеха-то лишили? Или печали. А может, ещё чего-то?

– Ты врёшь! – крикнула Саша, хотя на этот раз врала сама: от слов Карины чесноком совсем не пахло. – Ты врёшь! Отец бы никогда…

– Александра, – сказал отец, – остынь. Дождись нас в зале.

– Да не хочу я! Почему ты не опровергаешь?

– Да потому что нечего ему опровергать! Что это за опыты? Что это за я не знаю даже как назвать!

Саша топнула ногой, сложила руки на груди и отвернулась. Не нарочно! Просто это привычное. Перед эльфами она только так и показывала, что рассердилась.

– Ты стоишь в сердце моих земель, – сказал отец, – в здании, которое строили ещё эльфы. Ты попала в наш мир не так давно. Ты ничего в жизни не видела. И ты грозишь мне?

– Кочергой, – сказал Гюрза. – Это случается. Скажи, ты и меня лишал… Чего ты меня лишал?

Отец вздохнул. Наверняка взглянул на Сашу, которая так и стояла ко всем спиной, в его камзоле. Вздохнул ещё раз. Повёл рукой – и витрины начали склеиваться вновь, как не было ничего. Осколок к осколку, треснутое к треснутому, а потом раз – и трещины исчезают. Отец дождался, пока хоть часть комнаты станет свободной от битого стекла, и уселся прямо на пол. А витрины нарастали.

– Твоя злость, Каштан, – проговорил отец, – не шла тебе на пользу. И твоя склонность всё высмеивать – тоже. Почему было у тебя это не забрать, а потом не отдать обратно? По кусочку, чтоб ты учился с ними ладить.

– Я учился и так.

– Да неужели?

Витрины складывались. Блеск, белое и прозрачное. Наверное, мама расколотила бы их тоже.

Отец сказал:

– А что до птиц, дитя чужого хаоса, я скажу так: детское горе отделяется легко. Лучше, чем если б они плакали все дни.

– Когда ревёшь, можно хотя бы перестать! А если и не начинал…

– Это не я вырезаю у них горе, – сказал отец, её отец, так раздражённо, будто бы спрашивал маму, куда она опять дела фигурный чайный сахар. – Это их горе хочет отделиться. Я лишь даю форму.

– А ничего, что без горя они как… – Карина не нашла слов и постучала себе же по лбу. – Да нет, не то! Гюрза, помоги, как тут говорят?

– Как неживые, – подхватил Гюрза, – нельзя забрать одно и не затронуть остальное. Так меня всегда учили. Даже если ужасно хочется помочь.

Отец хотел помочь?.. Но чесноком опять не пахло, то есть хотя бы Гюрза верил в это.