Нарушители. Память Каштана: темный замок. Память Гюрзы: светлые сады - Елена Владимировна Ядренцева

– Не знаю. – Он тоже всё смотрел на птицу у неё в руке. – Не знаю, может, не все птицы – смех? Может, не у всех…

– И мы должны их всех найти. И всем помочь. По всем Садам и по всем этим кустам.

– Как? Мы эту-то сейчас не можем пожалеть, а только злимся.

Иногда так бывает: лучше бы не спрашивать, но говоришь как будто и не ты, как будто кто-то другой задаёт вопрос, а ты так, смотришь со стороны.

– Гюрза, – и вот опять голос чужой, – Гюрза, а из тебя-то ничего не вынули?..

– Не знаю. Может быть, потом вернули. Я не помню.

Да что это за мир такой? Что это за история, где человеку могут взять и вынуть смех вот прямо специально? Нет, у них в интернате тоже шикали, и некоторые куксились, типа вот той девчонки с кроликами, – не разговоришь. Но не всех же, не так же…

– Мы же поможем, правда? Мы же их спасём? Ты за одну Сашу вон как трясся, а у неё и папа, и мама, и ты, и отец твой!

– Я не знаю. – Гюрза сел на колени, на пол, к платьям. – Я не знаю. Если отец как-то вернул всё это мне, что там – смех, злость… Если он даже смог вернуть, это не значит, что мы сможем всем-всем детям.

– Да почему? Как в интернате, так ты к этим мелким прямо бросился, шептал им что-то, они от тебя не отлипали!

– Я…

Ну что ты, что ты? Почему все видят ужас и ничего не могут сделать, хотя могут? Упала на пол тоже. Они никогда не выйдут. И платья так висят, как будто не они махали юбками.

– Когда отец меня забрал, – сказал Гюрза, – я сначала не знал, что происходит. Я даже не знал, что он мой отец, хотя, конечно, сам себе придумал это. Ну, знаешь – сам всё принял за желаемое?

Ну да, ну да. Это как мелкие верят, что их выберут на празднике.

– А потом я… я думал: как же они здесь? Те, кто остался. Я не дружил ни с кем особо. А отец сказал, что может спасти либо меня, либо никого, и что похитить из Садов всех детей разом – это уже открытая стычка со светлым королём, а он не может её сейчас себе позволить. В тот кон на рубежах было неладно. А теперь я думаю: может, он просто ещё и не знал, как им всем смех вернуть?

– Но мы уже вернули Саше!

– Да, и я чуть всё не разнёс. Специально не получится.

– А та любовь Алисина? Которая в розе.

– Так она уже рассыпалась. И то нам с тобой пришлось поцеловаться.

Ах вот как он об этом думает: «пришлось». Ну и пожалуйста, не очень-то и нужно.

– Я не знаю, что делать. Бывают лёгкие условия, а бывают… Дай.

Он про птичку, что ли? Та как будто ещё и таяла. Мокрая такая стала. Но ведь растаять для ледяной птицы не спасение?

– Гюрза, если она растает…

– Дай сюда быстрей!

Схватил, зашептал ей. Тихо, тихо, ты хорошая, всё хорошо, никто не должен так с тобой… Тихо, ты маленькая, бедная, тихо, моё солнышко, никто не будет больше заставлять, всё хорошо, ш-ш-ш… Он убаюкивал птицу и покачивался сам. К груди её прижал. Я здесь, я здесь. Угу, жалей её, себя жалей. А сколько их ещё таких тут? Как же можно…

А её в детстве только Катька и укачивала – ну и Слалом пару раз. Стоп, да зачем её-то детство, это память, что ли, действует? А у Катьки свои дела, свои подружки. То придёт, то не придёт. А на праздники вечно то на крашеное сядешь, то ляпнешь что-нибудь – «хоть стой, хоть падай, Лапшевич». А за Гюрзой пришли. И теперь он пришёл за этой с птицей. И за Сашей. А за ней самой никто…

– И никто никогда меня не выбрал.

– Тихо, тихо, тихо… Что?

– Даже отец твой вытащил не просто так. Небось вон, чтоб тебе не скучно было.

– Слушай…

– Да нет, это ты слушай! Вы с Сашей… Вы все…

Как объяснить-то? Все, у кого есть собственные взрослые? Все, за кем приходили? Все, кто не один?

Если он будет так баюкать каждую птицу, она выбежит на лужайку и заорёт. И изобьёт траву. И снова заорёт. Сколько таких, за которыми не пришёл никогда никто!

– Карин, ты чего?

Сколько таких? Вот бы все эти дети из Садов вышли за ограду и закричали бы разом. Чтоб дворец обрушился.

– Я не могу жалеть. Только когда она была ещё зверюшкой.

– Это не смех, – сказал Гюрза, – тут горе потому что. Я почти… ну тихо.

Птица пищала что-то неразборчивое, на одной ноте. Тонко-тонко. Вот бы так стукнуть кулаком, чтобы она расплющилась. Да что такое?.. Ещё и ошейник снова вспыхнул – ну да, конечно, всё-то в Лапшевич не так!

– А я тоже ждала, – сказала, вставая, – тоже ждала, чтобы за мной пришли. И ты с ней возишься.

– Но ты сама же попросила… как тут не возиться?

– Ты сам сказал: не выйдет каждую спасти.

– Может, если придумать или выслушать…

Карина так сжала кулаки, что не сразу поняла, что что-то держит в руке. Палка? Тяжёлая для палки. И холодная. Арматура? Больно гладкая. А, это то, что Гюрза сотворял тогда в библиотеке.

– Как назвать это?

Он шептал птице и качался.

– Гюрза! Как назвать?

Ноль внимания. Карина взвесила палку в руке, перехватила двумя. Чугунная палка. Хорошо. Жаль, здесь нет зеркала – разбить в первую очередь.

Зеркала нет, но есть витрины.

– Всё, я почти её… Карина, что с тобой?

А ничего. Она примерилась и вдарила по первому стеклу. Вот тебе, вот тебе, вот тебе! Никто не спас, никто и не спасёт, всегда спасают не тебя. Ты не заслуживаешь. Никто не должен быть один. Но все и есть одни! А он вцепился в эту мелкую, которой даже не знает, а вот когда Карина была мелкой… и ведь не расскажешь! Почему Ференц смог за ним прийти, хотя вообще не тем был занят, он глава всего, а в интернат не приходил никто и никогда?

Витрины осыпа́лись крупной крошкой, стекло разлеталось по дуге – как если в воде поставишь ладонь ребром и с нажимом ведёшь. Ещё, ещё,