Нарушители. Память Каштана: темный замок. Память Гюрзы: светлые сады - Елена Владимировна Ядренцева

– Она мне коленки вылечила!

– Не то! Попробуй вспомнить, что она младше тебя!

Да уж конечно, она младше! Сама всегда как будто на витрине, как будто слеплена из чего-то очень прочного и всегда готова сделать шаг назад и сказать:

– Извините, я не это имела в виду.

Как будто верит, что словами можно защититься, если сказать твёрдо и вежливо. Будто хочет отчертить себя от остального мира. В интернате такие мелкие уже вовсю пытались краситься, а чуть помладше – вешались на шею или, наоборот, не брали в игры. Писали в секретных тетрадках, расписывали запрещёнными цветными ручками. А эта – будто, если улыбнётся, мир расколется.

– Смотри!

В самой дальней витрине, в темноте, в углу, было выставлено белое платье. Самое простое. Ни жемчуга, ни блеска, даже кружев нет.

– Смотри, – сказал Гюрза, – это Алисино. Оно на память тут стоит.

– А остальные чьи?

– Тоже Алисины. Она любила… любит театр, я не знаю почему. Но погляди же!

Рядом с этим белым платьем ещё лежали ношеные туфли, и сумка мелкая, и какой-то светящийся стеклянный шар, набитый будто пухом одуванчика. Но звон-то, звон откуда? Что, Гюрза уже не слышит, что ли?

– Иди сюда, – сказал Гюрза, садясь на корточки, протягивая руки к шару. – Иди, я помогу, это не страшно. Знаешь, Карин, со смехом же уходит разное. Способность выносить стыд, например. Или иногда сочувствие. Ты говоришь, она тебе коленки вылечила? Но она даже не подумала снять боль, а это ведь и нужно первым делом…

– Она спешила к отцу.

В одной из ниш, рядом с лампой, стояла статуэтка птицы. Из стекла. Но кто станет такую создавать – чтоб клюв под крыло? Что она вообще тут делает? А звон всё ближе, ближе…

– Гюрза, смотри, какая странная!

– Кто странный?.. Помоги мне позвать шар.

– Что я тебе, стекло растворю?

– А что, нет, что ли? С розой как-то получилось.

Он стоял на коленях, ладонями упёрся в витрину и смотрел на шар. А Карина коснулась птицы – просто так, погладить.

И тут птица встрепенулась. Это она, она звенела! Она пела! Может, стеклянные-то могут вести тихую мелодию, даже когда спят. Останется замерзающий звук. Как звук может замерзать?

– Иди сюда, – шепнула Карина и подставила руки лодочкой, – иди сюда!

– Кого ты там зовёшь-то?

Птица была какая-то квёлая – даже не отпрыгнула. Снова нахохлилась, прижалась к лампе. Карина протянула руку – птица и не шелохнулась.

Гюрза отвлёкся наконец от шара, оглянулся.

– А, это? Да они всегда тут жили! В Садах то есть. Я не знал, что они ночуют в театре. А ты поможешь выяснить условие?

– Но Людвиг же сам теперь сможет всё исправить. Послушай, эта птица что, болеет?

– Это в стекло что-нибудь спрятать он всегда сможет, – отмахнулся Гюрза, – а вот обратно… А так бы Саша стала целой прямо сейчас, ну!

– Ага, придёт Людвиг дочери смех возвращать – а мы с тобой уже тут как тут, витрины бьём.

– Уже второй раз…

Карина так никогда и не сможет вспомнить, кто из них в тот раз хихикнул первым, но шар Сашиного одуванчикового смеха подпрыгнул и закачался.

– Иди, – позвал Гюрза, – иди, я помогу!

И тут платье, белое Алисино платье, пошевельнулось. Как птица только что встряхнулась во сне.

– Ой нет, – пробормотал Гюрза и встал.

А платья шелестели: золотые, серебряные, пышные и простые…

– Ой нет.

– Ты чего, платьев испугался?

Но вообще-то Карина и сама встала и попятилась. Платья всё колыхались в своих витринах: вот-вот сорвутся с места, полетят по коридорам и в наружный туман, и выше, выше, прямиком в чёрное небо. А птица всё сидела где сидит. И звон повторился снова.

– Иди сюда, – Карина подставила ей ладонь, встала на цыпочки, чтоб достать, – иди, нам надо уходить!

Птица только нахохлилась в самом углу. Она болеет?

– Гюрза, помоги мне её снять!

– Да говорю тебе: они всю жизнь мою тут жили!

– Но ей плохо! Почему Олеандр лечит кроликов, а ты…

Платья шумели. Платья рвались с места. Гюрза прижимал к себе шар – двумя руками.

– Пойдём, откроем в другом месте, нас сейчас… Ну хочешь, мы потом за ней вернёмся?.. Где… Ну, глупое создание, иди сюда!

Птица только забилась глубже в угол. Очень маленькая, очень холодная. Птицы должны быть мягкими и пушистыми. Гюрза нагнулся, подставляя спину:

– Раз тебе так приспичило. Давай быстрее. Да говорю тебе, ей хорошо здесь!

Карина скинула босоножки, забралась к нему на плечи. Ну, иди, иди!.. Птица как будто только тяжелее стала у неё в руках. Сунуть за пазуху, хотя какая пазуха у топика…

И тут на Гюрзу налетело платье. Белый верх, розовая юбка, пышные банты, глубокий вырез. Гюрза только-только успел распрямиться, Карина как раз слезла – и теперь…

Теперь он так шарахнулся, так замахал руками, что уронил шар. Осколки Сашиного смеха – застывшие белые пушинки – разлетелись по ковру. Но почему?..

– Ай, ненавижу, ненавижу!

Платье напялилось на него сверху, кое-как, одна рука прижата к телу, другая торчит сверху, пышный кружевной ворот всё ещё полощется.

– Дай помогу, – одной рукой она придерживала птицу, но второй-то, второй могла хотя бы дёрнуть платье вниз!

– Отстань! – Гюрза шарахнулся и от неё; вот-вот закрутится на месте, как если уже окружили, но не знаешь, кто первым бросится. – Отстань, ты, это всё из-за тебя!

– Но это просто дурацкая тряпка! Просто тряпка, Гюрза! Подумаешь, важность, да ей даже пыль не вытрешь, скользкая, как…

Она рванула снова – за воротник. Платья, наверное, всё-таки портились даже там, в витринах, а может, им нельзя было наружу, и воротник с треском оторвался. А вон другое платье вылетело и порхает, а вон ожерелья…

– Но мы разбили Сашин смех! И всё из-за тебя!

Сам розовый, ещё темней, чем платье, глаза мокрые, Гюрза так рванулся от неё, будто собрался укусить.

– Гюрза, да это я, ну? Мало ли что там тебя…

– Какая разница?! На меня в тот раз надевали его так же, в несколько рук, и это не было смешно! Розочки эти…

Выбрать самого мрачного или самого взрослого и нацепить цветочки. В интернате тоже так делали иногда – даже директор один раз сыграл для мелких Машеньку. Но ведь смешно должно быть всем, не только тем, кто…

– Гюрза, Гюрза! А если Людвиг бы сейчас его надел?

Она представила Людвига: вот это ровное лицо (хоть сейчас превращай в статую), взгляд (кто это тут осмелился на меня смотреть?) – и шёлковые розочки. Ой, нет, ему не