Нарушители. Память Каштана: темный замок. Память Гюрзы: светлые сады - Елена Владимировна Ядренцева

– Спасибо. Может, ты не так и бестолков.

– А, не за что.

Гюрза улыбался. Лицо у него было словно бы подсвечено, так бывает, когда кто-то всё окончательно решил и вот сейчас расскажет, что выходит замуж, или уезжает куда-то, или просто что-то понял и ничего больше никогда не будет как раньше. Когда не страшно. Здесь Карина такое лицо только у Ференца и видела.

Гюрза положил Людвигу руки на плечи. Сказал:

– Прощай, король.

Как будто всё только вот к этому и шло – интернат, праздник, Ференц, стёклышко, луг ста цветов, заклятие Людвига, Алиса… А Гюрза продолжал:

– Я тебя не прощаю. Но теперь я понимаю, что ты боялся ещё сильнее, чем мы все. А я не боюсь больше. И я не слабак. И твоя вина тебя не убьёт.

Он говорил – и почему-то потянулся себе за голову. Волосы поправить, что ли?

Людвиг взвился, рванулся вверх, но Гюрза вдруг одним движением сдёрнул ошейник с себя и нацепил на него. И застёжка щёлкнула.

– Ай, – сказал Людвиг, – до чего же вы все…

А потом упал на пол снова, упал на спину, и потянул с себя этот кое-как нацепленный, перекрутившийся ошейник аж двумя руками – и не смог снять.

– Твоя вина не есть ты, – сказал Гюрза медленно, – ты не… ты можешь выжить, даже если ошибёшься. Саша ждёт тебя.

– Я не позволю, – сказал Людвиг, – я не имею права…

А дальше он выл. Он, да не он – так выть у человека не получится, только если до этого он никогда не плакал.

– Пусть эта тварь умрёт, – сказал Гюрза, – слышишь, ты, тварь Предела? Вернись откуда пришла. Я изгоняю тебя.

Они опять взялись за руки – и смотрели, как существо вновь и вновь тянется к ошейнику, и отдёргивает руки, и катается по земле. И слушали, как оно шипит – и грозится, и умоляет, и воет, и опять шипит. И пищит даже.

– Нет, – сказал Гюрза, как короли говорят, – нет, ты здесь больше не останешься. И нам не страшно. Тебе вообще быть в этом мире не положено, кто бы там что ни открыл! Столько времени продержаться на чужой вине!

– И гордыне, – сказала тварь неожиданно разборчиво, приподнимаясь, откидывая волосы с лица. – Со мной договориться много проще. Точно не станете?

– Иди откуда вышел!

Тварь захрипела и задёргалась. Тут только Карина сообразила и подёргала свой ошейник тоже – нет, не открылся. Вы смотрите-ка. Ну ладно.

Тварь закричала напоследок – как чайка на море и как ещё кто-то, кого Карина и знать не могла, как будто всё, что есть на свете, – это пропасть, и ты в неё падаешь, и падаешь, и падаешь…

– Всё, – сказал Гюрза, – всё, король, всё закончилось. Прости, что вернул подарок.

Людвиг сел. Вновь откинул волосы с лица – таким движением, будто его кто-то рисовал и торопился запечатлеть и в этой позе, и вот в той, и ещё в третьей.

– Я об этой услуге не просил, – сказал, – и платить за неё не собираюсь.

– Да мы и не стали бы…

– Вы видели мой позор, – сказал Людвиг, вставая, – и этого достаточно на все времена. Вон отсюда.

Карина показала бы ему язык, но Гюрза потащил её из зала прочь.

В дверях, уже по ту сторону, они столкнулись с Сашей. Взъерошенная, в накидке с капюшоном, она сжимала в руках раскладной нож с красной ручкой. Ручка оплавилась.

Пока они спорили с Людвигом, снаружи уже стемнело. В люстрах под потолком как будто сами собой зажигались свечи.

– Я так и думала, что это вы. – Нож, да и штопор из него, смотрел то на Гюрзу, то на Карину. – Что ещё случилось?!

– Там, в зале, твой отец, – сказал Гюрза, – он был… он заболел из-за игры. А теперь выздоровел. Иди, помоги ему, пока весь дворец не сбежался.

– Да никто не сбежится, – отмахнулась Саша. Нож опустила. – Никто не ходит в ночи. Ведь всем известно, что по ночам здесь ищет жертв тёмная тварь.

– А, – сказал Гюрза, – эта? Так твой отец её и победил. Иди, иди, приветствуй короля после поединка.

Проходя мимо, Саша толкнула Карину плечом. И тут же колени как ошпарило, она вскрикнула даже; что такое?

– Карин, – сказал Гюрза, – у тебя ноги в крови.

Точно, она же падала в стекло! Тогда, в начале, когда ещё Людвиг слизывал осколки с пальцев. Надо же, ничего раньше не чувствовала, а вот теперь… Это как будто обливают кипятком снова и снова. Или трут на гигантской тёрке. Эх, и крови-то…

– Пойдём, – сказал Гюрза, – пойдём ко мне или к тебе, я сотворю пинцет, вот ведь не взяли с собой ничего приличного… Саша!

Он так заорал, что она вздрогнула и обернулась. Да ну, подумаешь, коленки. В стекло она со всей дури не падала, но в гравий-то – да? А больно даже шаг сделать. Хороша она будет, если вдруг начнёт хромать.

– Что? – Саша подошла и смерила их взглядом человека, который обязательно расскажет, как вы шумели после десяти. Или после одиннадцати. Когда запрещено, тогда и шумели.

– Где у вас что-нибудь от боли? И куда можно упасть? Целитель есть?

Саша помотала головой:

– Мама умела. Говорила, повышает престиж.

– А сама она что?

– А сама она не болела.

– Да чтоб его всё засосать во тьму, чтоб его вывернуло и не развернуло, чтоб… Может, эльфов попросить? Карин, я сбегаю?

Зачем человек вообще чувствует боль? И если бы это ещё был один большой поток, как когда голова раскалывается или там живот заноет! Нет – мелкие-мелкие осколочки, и каждый как будто отдельно…

– Вы что, подрались там?

– Угу, – сказал Гюрза, – ты скажешь или нет, куда нам идти? То есть – скажи, пожалуйста. Прости, нам очень…

– Вы подрались или же помогли моему отцу?

Какая разница-то. Карина чуть не ляпнула «с твоим отцом и дрались», но Гюрза сказал:

– Помогли немножко. А где всё-таки…

– Тогда зачем кого-то звать? – сказала Саша и покосилась на зал. – Тут же дела на две минуты. Я сама помогу. Стой смирно.

Как будто бы Карина сейчас могла куда-нибудь бежать. Нет – было нужно, побежала бы, всегда бежала, но Гюрза вроде стремился помочь, и вот теперь ещё эта малявка…

– Осторожней!

Саша села на корточки и простёрла руки над ранами:

– Я что, не знаю, что делаю?

Ну мало ли, что ты там знаешь, а что нет, тебе двенадцать. Ты открыла окно своему отцу – окно, не дверь! Но стекло жглось. Гюрза сказал:

– Я