Паргелион - Аня Тормент

Сам двор, вечно заваленный кусками бруса, распиленными брёвнами и всевозможным барахлом, на которое у мастера были планы, сейчас был почти пуст и занесён снегом. Дом был закрыт и темён, но мастерская в дальнем конце двора горела мягким светом масляных ламп.

Дара приоткрыла дверь и просунула голову внутрь. Запах свежей древесины был навязчивым, но всё же приятным. Девочка любила этот запах, она узнавала его, когда брат, возвращаясь домой, приносил его на себе. Он был тёплым и домашним, он пах лесом, пах всем тем, чем дышало дерево, от него веяло парящими птицами и зеленеющими травами. Брат возился, выполняя очередной заказ, наклонившись над верстаком, и старательно водил ножовкой по чему-то, что в будущем, вероятно, приобретёт форму половника и найдёт своё предназначение на чьей-нибудь кухне.

Дара уселась у огня, стянув с себя мех и подложив его под попу, а брат оставил половник и принялся мести пол, усеянный мелкой стружкой. Потом сел рядом и посмотрел на сестру. Её щеки порозовели, кончик носа покраснел, волосы были всклочены.

— Знаешь, — вдруг начал Кий, — когда я был маленьким, я думал, что мама по ночам превращается в птицу и улетает в лес. А потом ещё дальше, туда, за лес, где мрак и неизвестность, и возвращается только под утро.

Дара глянула на него, перевела взгляд на огонь.

— Да, может, так и есть. Мне всегда казалось, что она знает гораздо больше, чем может высказать словами. Я ходила в мёртвый город. По дороге назад встретила кого-то. Он шёл за мной, потом отстал. Думала, это наш, потому расскажет, где меня видел. Но теперь думаю, это был чужак. Потому я рассказала матери. А она пошла к Ситху. Так что к вечеру ты можешь увидеть меня в яме.

Она выпалила все это разом, не останавливаясь. Брат смотрел на неё с полминуты, осознавая сказанное, а потом спросил:

— Так, может, кто-то из наших тоже ходил на запретную территорию, а не сказал, потому что признаваться в этом не хочет.

Дара, мысли которой не допустили такого очевидного, как она теперь понимала, варианта, уставилась на Кия.

— Да, но… да, может, и так. Только почему мать тогда пошла к старейшине? Почему не рассудила как ты?

— Не знаю. Может, не догадалась. Но вряд ли это чужак.

— То есть, получается, я зря себя подставила?

— Получается, так. Сегодня вечером будет гореть поляна.

— Как? Почему мать ничего не сказала?

— Откуда мне знать. Может, ты ошарашила её своими словами. Чужак — это серьёзно. Ты знаешь, Дара… — Он встал, потоптался туда-сюда и добавил: — Думаю, они хотят сделать жертвоприношение.

Лицо девочки вытянулось.

— Как?

Кий пожал плечами:

— Они ещё помнят лихорадку и голод, помнят пожар. Хотят задобрить Эйо.

Дара хмыкнула. Она была не лучшего мнения об Эйо.

— Эйо дымится, Эйо требует жертвы, — сказал брат отстранённо.

— Тебе что, промыл мозги Ситху? Я и не заметила.

— Знаешь, Дара, я думаю, ты много о себе мнишь.

— Да? И что я такого мню?

— Ты думаешь, что ты умнее всех, вместе взятых. Умнее матери, умнее меня и Миро, умнее старейшин, само собой. И, уж конечно, значительно умнее наших туповатых соседей. Только я хочу сказать тебе вот что.

— И что? — Дара вскочила и воззрилась на брата с нескрываемым возмущением.

— Тебе только кажется, что ты летаешь выше всех. А на самом деле ты просто ребёнок с воспаленным воображением и завышенным мнением о себе.

— Да? Ну и нахрен тебя!

Она опрометью бросилась вон из избы. Дверь громко хлопнула, шаги замерли, и остался только запах деревянной стружки. Кий вдохнул, и лицо его вдруг сделалось печальным. Он поднял метлу и продолжил работу.

* * *

Дара была зла, как лесная дрековака, о которых маленькие дети, накрывшись одеялом, рассказывали друг другу страшилки, навеянные материными сказками на ночь. Почему-то в них всегда кого-то убивали, съедали, растерзывали или кто-то в кого-то превращался. Многие из таких историй они узнали от матери. Несмотря на свою обычно простоватую или даже косноязычную речь, женщина, стоило ей начать рассказывать, превращалась в другого человека. Потому, влекомые желанием послушать страшные сказки, дети слетались к ним со всей деревни, как будто их тут не словами кормили, а кроличьи ножки раздавали. Хотя и такое бывало.

Особенно мать любила смаковать историю о конце света. Точнее, о Катастрофе, которой она называла события, случившиеся давным-давно, задолго до их рождения. Но она-то помнила, как всё произошло, хоть и была тогда совсем маленькой. Обычно в этот момент дети, с недоверием хмуря брови и морща носы, разглядывали мать, лицо которой покрывала заметная сеточка морщин. Сложно было поверить в то, что эта древняя, по их представлениям, женщина когда-то была ребёнком. Нет, совершенно невозможно.

Мать воздевала руки и округляла глаза, описывая всё, что происходило тогда. Когда-то, по её словам, мир был огромен, неделим, все жили в согласии и летали по воздуху, строили города и могли говорить с друг другом, даже если находились за много-много километров друг от друга. (Тут уж, конечно, она привирала, это к ведунье не ходи, и так понятно). Люди стремились к прогрессу, к тому, чтобы изобретать новое, и всё шло хорошо, пока однажды они не прокляли сами себя. И посыпались на них эти проклятья, полезли из-под земли чудовища, начался хаос, разрушения, кровь и смерть. Города были покинуты и уничтожены, в них был только тлен, тоска и тайны, которые никогда и никому лучше не раскрывать, не откапывать мертвецов, не рыскать там в поисках всего того, чего уже не вернуть! На этих словах голос матери резко обрывался, от чего все её слушатели вздрагивали и холодели в ужасе. А она, выдержав, как положено, драматическую паузу, продолжала изменившимся голосом и вещала о том, что те немногие, кто выжил после Катастрофы, укрылись в селениях, чтобы жить, растить детей и основывать новый мир.

Это и была основная легенда том, как появилась их деревня. Ситху тоже любил её мусолить. Грозно воздевал он руки к небу и пучил глаза, когда громогласно вещал о чудовищах, тлене и смерти. Дара не то чтобы не верила этим россказням — верила и поверила ещё больше, когда увидела мёртвый город своими глазами. Она скорее сомневалась в том, что людей осталось так мало. Ведь если мир так огромен, как говорила мать, если в нем