Солдат трех императоров - Виктор Сергеевич Мишин

Волги и Которосли выглядело обжитым, все настолько упорядочено, что вызывает гордость. Гордость за наших предков. В этом месте Ярославль здорово похож на тот же Нижний. Там Ока впадает в Волгу, здесь Которосль. Ока, конечно, полноводнее, но местность и весь рельеф очень похож.

Наверху, на правом высоченном берегу реки, красуется величественный Успенский собор. Как же он удачно вписан сюда, это место словно специально создавали под это монументальное строение. Здесь когда-то заложили первый, так называемый рубленый город, крепость, но Ярославль быстро вырос из его пределов. В будущем храм будет совсем другим, тот, что стоит сейчас, красивее и как-то больше подходит месту. А ведь первый храм, что сильно пострадал при пожаре, заложен на этом месте аж в начале тринадцатого века! Да, Ярославль город с очень длинной историей.

Перекрестившись, мысленно прочитав короткую молитву, привык уже за эти годы, внезапно был напуган голосом позади.

– Что, отрок, тяжелы грехи?

Чуть не подпрыгнул от неожиданности. Обернувшись, застыл. Передо мной стоял поп. Батюшка, точнее. Высокий, с меня ростом, а я, как уже говорил, далеко не низкого роста. В плечах он не широк, вообще довольно худой, и лицо… располагающее, что ли? Борода чистая, темная, чуть в рыжину отдает, седины нет, молодой еще, наверное, хотя в этом времени… Да, говорил уже, трудно здесь возраст определить, я тоже не выгляжу на свои младые годы.

Вот не любил я эту братию в той жизни, не за что их любить как-то, а вот здесь другое дело. Здесь батюшки не колесят по дорогам на шикарных машинах, не живут в коттеджах и не носят килограммы золота в виде цепей и дорогущих часов. Бывало, смотришь в будущем на попа в рясе, все вроде ничего, но стоит поглядеть вниз, где из-под рясы торчат брюки и ботинки, все становится ясно. Там одни ботинки, как у меня квартира по стоимости. Тут все иначе. Вот, стоит сейчас передо мной батюшка, и как-то вот сразу хочется ему поклониться. Ряса, простенькая, из тонкого сукна, прилично так застиранная, крест и вовсе деревянный на шее, и вид совсем другой, добрый, что ли…

– Разве они бывают легкими? – с поклоном ответил я. – Любой грех тяжек, если у человека совесть есть.

– Слова не мальчика… – чуть прищурившись, отчего на лбу появилась глубокая складка, произнес батюшка. При этом он не стал выглядеть злее, нет, удивительно, но от него прям льется тепло и доброта.

– Простите, святой отец, грешен… – вновь поклонился я.

– Господь простит, сын мой! – батюшка перекрестил меня. – От осознания до раскаяния один шаг. Раз понимаешь это, то не все так плохо. На службу хочешь?

Вот блин… А ведь хочу!

– Если можно…

– Кто же запретит? – кажется, даже удивлен батюшка. – Пойдем со мной.

И ведь пошел. Не знаю, возможно, что-то кипело внутри, да и вера у людей в эти времена довольно сильна. Помню, как, только появившись здесь, в первый день залез за стол без молитвы, так мне отец тогда такого леща влепил, что я как-то сразу все понял и осознал. А уж наше постоянное чертыхание из будущего и вовсе вылетело из меня моментально. Здесь вообще не говорят ничего просто так, слова имеют очень большую силу.

После службы, а был уже вечер, даже не успел подумать, что делать, где ночевать, как был приглашен батюшкой разделить пищу и кров со служками и им самим. Ужин простой, но меня все устраивало, привык я довольствоваться малым, а вот состоявшийся после разговор с глазу на глаз со служителем церкви заставил задуматься.

– Ты странный, отрок, – задумчиво произнес батюшка, когда после трапезы мы оказались на свежем воздухе, – вижу, развит ты серьезно, но разумом еще старше, возраст-то какой у тебя?

– Четырнадцать мне…

– Во! – батюшка как-то указующе ткнул в мою сторону пальцем. – И вот это!

– Что? – не понял я.

– Глаза у тебя… Странные. Четырнадцать, говоришь?

– Я кивнул.

– А глаза видели раз в пять больше возможного! – Это он как определил? Фига себе, святой отец… Да он энкавэдэшник, а не батюшка!

– Жизнь такая, святой отец…

– Какая по счету? – Ни фига себе вопросик!

– Что?

– Иногда появляются люди, которым кажется, что они уже жили на этом свете, – задумчиво, словно разговаривая сам с собой, вещал батюшка, – начинают что-то рассказывать, люди им не верят, боятся, начинают травить, и юродивые лишаются разума. Всегда думай, что и кому говорить, не берись делать то, чего не сможешь сделать самолично. Люди боятся всего нового и неизвестного, осторожнее.

– Я понял! – кивнул я.

– Значит, странствуешь? – Из чего это он сделал такой вывод?

– Да нет, в общем-то, – пожал я плечами, – знаю, куда иду.

– И куда же, или секрет?

Вот же блин, какой любознательный. Сам предупреждал не болтать, а выспрашивает.

– Куда должен, – едва сдержав улыбку, ответил я, – в армию, святой отец.

– Правильно идешь, вижу твой путь, только вот… – Блин, ему не Мессинг фамилия? – Не рановато ли? Что вдруг сорвался с места?

– Так вышло, – развел я руками. Рассказать или нет? А-а-а… Ничего не изменится от моего рассказа. – Так вышло, – повторился я, – или армия, или каторга.

– А ты виноват?

– Перед людьми вины не чую, – жестко сказал я. Это было правдой. Если бы вновь оказаться сейчас в той ситуации с ворюгами, все сделал бы так же. Нет, даже хуже. Постарался бы поймать и того, кто был тогда на противоположном берегу, и…

– Странный ты… – вновь задумчиво проговорил батюшка.

Мы долго с ним беседовали в тот вечер, пока святой отец не заметил, что я откровенно клюю носом. Он передал меня какому-то молоденькому служке с жидкой, едва начавшей отрастать бороденкой, а тот провел какими-то коридорами и показал маленькую комнатушку с топчаном. Тут даже были подушка и одеяло, и, раздевшись, я просто рухнул и мгновенно уснул. Не знаю, что больше меня утомило, путешествие по Волге или тяжелая беседа с батюшкой.

Проснувшись рано, привык давно, сходил до отхожего места и был приглашен на утреннюю службу. Отстоял, как и положено, а вот потом… Исповедь… Это страшное слово в этом времени. Пришлось нарушить устои и умолчать. Батюшка долго пытал, надеясь вывести меня на откровенность, но я четко контролировал свои слова и мысли. Да и как иначе? Рассказать, что я из будущего? И что хорошего это принесет? И кому? Нет, многие знания – многие печали, не надо такого знать никому, кроме меня. Рассказал только о том, что делал уже здесь, находясь в этом мире и времени, по итогу все же получил отпущение.

Попрощавшись с приютившим меня