Марс, 1939 - Василий Павлович Щепетнёв

Второе – перед вами. Его пытались активизировать летом сорок первого – бросить на Берлин. Во всяком случае, грелка бы немцем показала – килограммы радиоактивного йода подарочек еще тот. Но – не отправили посылку. Груз до полигона не дошел. Исчез.

– И я его нашел.

– Нашли, нашли, Петр Иванович. Главное нашли. А изотопов у нас и так сколько душа пожелает.

– Но откуда взялся этот феникс?

– Не знаю. А и знал бы – не сказал.

– Те, за окном, они-то кто?

– Конкуренты. Распад страны, распад спецслужб. Задача один – отыскать феникса самому, задача два – помешать соседу. Любой ценой.

– И Вадим Валентинович?

– Он умница. Подключил детей, а они много видят. А тут вы. Может, настоящий доктор, а может – конкурент, как прежний.

– И приглашение в метро?..

– Метро? А, вы о Самохатке… Туда действительно ходить не стоило.

– А волкособаки?

– Их давно перебили, летом. Учитель и перебил. Он… В общем, он это мог.

– Как?

– Не комментирую. Волкособаки были опасны детям, могли помешать поискам.

– Но следы? Я видел следы утром, на снегу.

– Моя собака. Охраняла вас. Умная псина.

– А вы?

– Стараюсь соответствовать.

– Я не про ум. Вы что делали?

– Что и остальные. Тянул одеяло на себя.

– Вы лучше других?

– Клясться не стану. Просто я представляю государство.

– Государство… – Я посмотрел на занавеску.

– Нет там никого, – успокоил охотник. – Увезли. И находку вашу тоже. В инкубатор, на Новую Землю.

– Да ну? Двадцать пять процентов хоть дадите? Положено по закону, между прочим.

– Даже грамоты не ждите. Сознание исполненного долга – лучшая награда. – Он поднялся. – И не удерживайте, пора. Служба.

А я и не удерживал.

– Последнее напутствие вам, Петр Иванович. Будут спрашивать, а будут непременно, хотя и не настойчиво, отвечайте – ничего не видел, не знаю, живу чинно-благородно. Снов своих не рассказывайте.

– Премного благодарен за совет.

– Всегда рад услужить. – Он тихо притворил дверь.

Я сосчитал до десяти и вышел за ним, да поздно. Тьма стала пустой, покойной. Благостной, как благостна брешь ловко выдернутого зуба, язык долго и недоверчиво ищет его, зуб, ноющий, гнилой, но свой, а нет его. Желаете, протез поставим за ваши деньги, а нет – и так люди живут. Как прикажете-с.

Я без опаски обошел двор, без опаски вернулся, лег. Отчего бы не поспать, а проснувшись, не уверить себя, что не было ничего и никого. Арзамас-шестнадцать, большой такой курятник. Цыпа-цыпа.

19

Рвотой, уже и не кислой, а горькой, желчь одна, выплеснуло всего ничего. Облегчения не было, напротив, стало хуже, муторнее. Юлиан распрямился, постоял, унимая головокружение.

Сил нет, а идти надо. Помаленьку, помаленьку, ничего.

Заныли пальцы, отзываясь на давнишние морозы, тогда тоже казалось – не перемочь. Двигаться. Вперед.

Он шел, не замечая, что сбился, потерял путь и идет назад, навстречу преследователям. Он вообще забыл о них, помнил лишь – идти, но куда, почему – не хотелось и знать. В светлые минуты приходила надежда – уйдет налегке, он же дома, но опять накатывала тошнота, выше и выше, паводок, все мысли исчезали, кроме одной – идти.

На человека он наткнулся внезапно, едва не наступил. Тот лежал ничком, пальцы сжимали жухлую листву – судорожно, цепко. Юлиан ухватил лежавшего за рукав гимнастерки, перевернул. Форма чужая, новая, а лицо – ношеное. Веки дрогнули, поднялись:

– Помираю…

Юлиан побрел дальше; второе тело, недвижное, перешагнул, не останавливаясь. Отраву везли. Пробили емкость пулями, она растеклась. Вот все и умирают. И он вместе со всеми. А тот груз, что он запрятал?

Юлиан сел: ноги не несли. Запрятал – куда? А, вспомнил.

Из кармашка он достал карандашик, затем расстегнул ворот гимнастерки, снял медальон, смертную коробочку, и поверх написанного вывел: «Груз – на хуторе Жалком, в погребе».

Буквы выходили дрожащие, большие, едва уместились. Завинтил медальон, повесил на шею и завалился, обессиленный. Теперь можно и полежать. Наши поймут, что и как. Должны.

20

Дыру я прикрыл картонкой, но все равно тянуло холодом.

Чай согреет.

У медпункта остановился мотоцикл.

– Примите почту, а то некому. – Почтальонша за ночь подбодрилась. Здоровая жизнь.

– Едете?

– Всех страхов не переждать.

– Я пытаюсь. Погодите минутку, кое-что напишу. А вы в дирекцию совхоза передайте. – Я быстренько накатал «по собственному…».

– Передать нетрудно. – Она спрятала бумагу. – Опять тут работать некому.

– Найдется доктор, – уверил я ее. – Еще как найдется. Не было бы счастья…

– Да, – вздохнула она. – К нам на почту многие просятся из беженцев, на любую должность. Учителя, инженеры….

Она уехала.

Я повесил бинокль на шею и пошел на свой край села поглядеть, не объявилась ли наконец пропавшая Красная армия, черт бы ее побрал.

Хорошо компьютеризированный колун

По выписке из больнички ждала Вадима радость. Не то чтобы нежданная, Вадим старался, как мог, чтобы достичь цели. Но мог он теперь мало, в том-то и беда, и потому радость вышла отчасти нежданной тож.

Радостью была бумажка с печатью, а писалось в бумажке, что он, трудновоспитуемый Щ-331, нуждается в легком труде сроком на две недели. День канту – год жизни, учил его незабвенный Вильгельм Соломонович, а тут не день: если к неделе больничной прибавить две легкого труда, получался настоящий санаторий.

Легкого труда в колонии всегда мало, существовали квоты – для большаков, для верных, для вставших на Путь, всех и не упомнишь, а некоторых и знать не положено, больничке выделялись остатки самые мизерные, оттого-то Вадим и сиял, что выпало – ему.

Приставили его к Столовой, но нет счастья полного: хоть и к Столовой, а – снаружи. Внутри и без Вадима счастливцев хватало.

Ну и что, пусть снаружи, зато нет десятиверстных концов по стуже, нет изнуряющего рудника с его закоулками, куда только зайди – пропадешь, и хорошо, если быстро пропадешь, нет, наконец, Одноглазого Любителя. Последний, впрочем, к Вадиму пока не привязывался, так ведь пока…

Легкая работа состояла в колке дров. Кухне дров требовалось изрядно, на то она и кухня. Предыдущие льготники привезли бревна, распилили их на поленья, поленья же аккуратненько разложили штабелями, только взглянешь – сразу видно: хорошо поработали.

А ему, стало быть, предстоит поленья довести до полной дровяной кондиции. Для этого дали ему в хозчасти топор, разумеется, под расписку, топор – вещь повышенного учета, и вот сейчас Вадим глядел на него и отчего-то вспоминал Родиона Раскольникова. Привычка вспоминать и мыслить делали Вадима трудноперевоспитуемым, но каким уродился, таким и помрешь, если не изменишься, наставлял Вильгельм Соломонович.

А меняет человека работа. Труд. Труд обезьяну перековал, неужто Вадим