Жестокие всходы - Тимофей Николайцев

— Нам-то откуда знать? — недружелюбно, да совсем и непочтительно ответил тот, кто совсем недавно держал Эрвина за шиворот. — Зов же недавно отзвучал, служивые… Народишко к Колодцу бежал — вот, видно, кто‑то и выронил.

Эрвина, несмотря на бешено колотящееся сердце, вдруг совершенно истерически насмешила эта сцена — землекоп, который только что презрительно кривился, выслушивая его собственное враньё, теперь и сам вынужден был выкручиваться.

Урядник требовательно мотнул кому‑то головой, указав на монету… и один из подчинённых ему жандармов — тут же спешился со своей каурой и, даже особо не присев на корточки, сгреб с мостовой монету по обезьяньему длинной рукой.

— Дырявая, господин младший урядник… — доложил он, для наглядности посмотрев на начальство сквозь тускло зажелтевший в его щепоти диск.

— Чья? — почти фальцетом заголосил всадник, привставая в стременах и до середины лезвия обнажая широкий кавалерийский палаш.

По шеренге землекопов, от плеча к плечу — прошла тягучая, напряжённая дрожь. Насмерть перепуганный Эрвин, разумеется, знал ей причину… И горожанам, и всякому другому народу, приезжему или местному — строжайше было запрещено клясться на золотых деньгах и, уж тем более, носить их как Символы, вместо нательного камушка. Мало того, что такие клятвы, данные в обход Духовника, оскорбляли Глину, так ещё и уродовали августейший профиль на монетах, этого профиля достойных. Тот, чьё изображение чеканили на золотых соверенах — это вам не какой-то там пацан с Волопайки, чтоб щёки ему безнаказанно дырявить! Подобное двойное святотатство… да ещё и пополам с явно-преступной расточительностью — дырявую монету ведь теперь ни в одной лавке не примут к расчёту — вполне тянуло на крайнюю меру… и сабля, выдвинутая из ножен, недвусмысленно напоминала об этом.

Хотя землекопы и считались отдельной кастой и городским властям прямо не подчинялись, но за такое — вполне могли спросить даже с них.

Они зло щерились на жандармов от обочины, как будто прикидывая силы — пятеро со ржавыми заступами и цепями против пятерых с хищным и блестящим боевым железом. Расклад был явно не в их пользу…, но этот жандармский разъезд скорее всего был отставшим арьергардом и не мог рассчитывать на быстрое подкрепление, а вот остальные пересёкшие Громовой Тракт землекопские пятёрки — ещё не успели отойти слишком далеко, и теперь, заинтересовавшись суматохой на другой стороне улицы, постепенно, одна за другой, разворачивались и возвращались…

Нужно было срочно предпринимать хоть что-то… пока целая толпа мужиков, одетых в коричневое, одним своим видом не убедила малочисленный жандармский отряд в том, что один случайный пацан совершенно не стоит всей этой намечающейся возни…

— Это моя! — пискнул Кривощёкий Эрвин из‑под частокола обступивших его ног.

Башмак горбуна мгновенно придавил ему левую и́кру — расплющив её так, что мышца едва не лопнула под каблуком, будто перезревшая слива.

— Дяденька жандарм! Я эту денежку нашёл! — завопил он, высовываясь между их ногами — как кукушка-переросток из слишком для неё тесного гнезда.

— Ты? — обшарив взглядом тесное коричневое сборище, наконец увидел его всадник.

— Я… — обрадованно подтвердил Эрвин. — Я нашёл… А они — отобрать хотели!

— Ого! Прям-таки нашёл? — расхохотался урядник.

— Украл… — моментально «сознался» Эрвин.

— Где-у-кого? — урядник расслабленно свесился над ним из седла, голос его зазвучал привычной жандармской скороговоркой.

— Там… — завыл Эрвин, тыкая пальцем — куда-то в сторону Свайного… Боль от башмака сделалась совсем невыносимой, мешала думать… Он сделал слабую попытку оттолкнуть давящую его ногу, вывернуться из‑под подошвы горбуна…, но это было равносильно тому, чтоб тянуть руками из земли воротный столб. — У пьяницы этого…

— Ка-а-кого пьяницы?

— Он там… уснул …или, может, сознания лишился от Зова! — затараторил Эрвин, беспорядочно громоздя пятое на десятое. — Понятно…если он Болтун — так-Болтунов-то сильнее всего Зовёт! Я иду себе от Колодца — а он там лежит, грудь себе пятернёй скребёт, будто задыхается… А рубаха у него на груди разъехалась, и денежка эта, что, видать, раньше на ниточке висела — рядом валяется… Точно вам говорю — Болтун! Кто другой станет у самого Приговорённого дома околачиваться?! Да он поди и сейчас там лежит, прямо на крыльце…

Глаза урядника всё сильнее и сильнее округлялись после каждого услышанного слова — он даже снова на стременах привстал. И Эрвин поспешил выложить ещё один козырь:

— Дяденьки… я вам покажу!

— Даже не думай, служивый… — угрожающе захрипел и горбун, влезая в разговор. — Мы пацана себе берём! Сами с него спросим.

— Там у него ещё полно таких! — завизжал Эрвин — чувствуя, как прогибается под башмаком его бедная берцовая кость. — Я — видел же… целый карман… да рукой в него лезть не решился… это ж Болтун, вдруг он так мальцов на живца ловит… А эту, с дырочкой — я вам хотел отнести! Может, хоть вы, господин урядник, и дали бы за это монетку серебряную мне, сироте… Я ведь и бежал туда — в сторону казарм ваших… сами же видели. У людей спросите, люди видели, соврать не дадут… Ай, дядя! Ногу сломаешь!

Он сам ещё не понимал, чем сможет ему помочь это бессмысленное враньё, но уже видел — в холодных, будто бы оловянных с самого рождения глазах урядника уже затеплилась искорка, так знакомая Эрвину по тем махинациям, что их ватага иной раз проворачивала на Базарном Ряду.

С таким же вот тёплым огоньком в очах рыночный зевака обычно и наклоняется за «случайно» оброненным кем‑то кошелём.

Эту забаву, кстати, придумал покойный Курц… ну, пока был жив, естественно. Он и кошель откуда-то притащил… пустой, драный с одного боку, но зато с другого — почти новенький, с тиснённой монограммой, как у настоящего заезжего богатея. Эрвину поначалу даже чудным это казалось — столько взрослых и вполне разумных на первый взгляд мужиков снова и снова клевали на эту наживку и нагибались за, кошелём… забывая про собственные карманы.

— А ну, шкет… подойди сюда! — разрешили ему с белой лошади — будто надвое разделив строй землекопов вытянутой в их сторону обнажённой саблей.

И, поскольку хрипатый горбун и не подумал убрать ногу и выпустить извивающегося Эрвина из‑под своей пяты, а даже наоборот — наклонил голову, набычиваясь на жандармов, будто перед броском… молодой урядник сделал лощёным своим подбородком ещё один красноречивый жест.

Тогда остальные трое оставшихся в сёдлах жандармов — пусть и нехотя, но и без заметного промедления, поснимали винтовки, положили их на сгибы локтей.

— А вы, народишко трудовой — расходитесь-ка по своим работам!

Землекопы ещё переглядывались друг с другом — решая, стоит ли связываться.