Грим - Анастасия Худякова

Ульф качнул головой, подошел и встал у ограждения рядом с Романом.

– В отличие от людей, я не иду на поводу у своих первобытных инстинктов, позволяя им управлять мной. Я руководствуюсь разумом. Я – тот, кто контролирует свои инстинкты. Вы не понимаете, что неизменно выбираете себе в пару человека, чьи моральные установки и сама их основа в точности совпадают с вашими, подсознание делает это за вас. Неуклюже, но как может. Я же выбираю сам, избегая губительного хаоса, неопределенности и неверных партнеров.

– Зная тебя и твои моральные принципы, я думаю, это должен быть кто-то идеальный.

– Не идеальный. Разумный и человечный. – Выдержав паузу, Ульф продолжил: – Я понимаю, о чем ты хотел спросить. Твое время почти пришло.

– Откуда ты знаешь?

– Я чувствую.

– Но не решаешь?

– Нет.

– Так, значит, это все вроде прощания? – спросил Роман, прочистив горло. Он не смотрел на Ульфа. Выражение его лица могло бы сказать больше, чем Роман готов был услышать.

– Вероятно. Хотя мы еще увидимся, – откликнулся Ульф.

– И ты знаешь, как это произойдет? – Роман слегка повернул голову.

– Я могу лишь предполагать. Я просто вестник, помнишь?

– Это… это будет больно?

– Я не должен говорить с тобой об этом, – почти шепотом проговорил Ульф.

Он взглянул на Романа. Неокрепшие его крылья поникли. Они были сломаны у основания.

– А Теодора… Она все отдала, и для чего?

– Я ведь предупреждал тебя.

– Всю жизнь… – начал было Роман, но осекся из-за подступившего к горлу кома. Он втянул носом влажный воздух. – Всю жизнь я был уверен в том, что поступаю правильно. Я хотел справедливого мира, но он сам отрицал справедливость. Я верил… считал себя каким-то праведником, спасителем, вершителем справедливости, потому что был уверен: если этого не сделаю я, пусть даже ценой своей души, то несправедливость будет продолжать пожирать мой мир, как раковая опухоль пожирает легкие. И я резал как умел, лишь бы замедлить ее влияние. Но вот в чем шутка! Эта великая Справедливость все время стояла в тени и наблюдала за мной, хохоча и забавляясь, потому что в ее глазах я был настоящим глупцом, одиноким человеком, который, не зная, что делать со своей жизнью, положил ее на жертвенный алтарь, романтизируя, искажая и искренне веря в то, что она имеет великое значение! А правда была в том, что моя жизнь лежала там, не гордо выгнув спину навстречу жертвенному кинжалу, а скрючившись, как зародыш, которому еще не довелось пожить. Она открыла глаза, потянулась и начала чувствовать только недавно, когда ее коснулись чужие руки. И это все! Уже слишком поздно! Ее немощные ручки и ножки закостенели, мышцы атрофировались, а речь так и не была развита. Ей ни за что не спуститься с алтаря, а Справедливость по-прежнему стоит и смотрит. Она всегда так делает, и таким, как я, кажется, что она бездействует, так что в итоге мы перестаем ее замечать вовсе. Но сила ее подобна грому. Она оглушительна. И она своевременна.

Роман сделал глубокий вдох. Его бросило в лихорадочный жар. Ясные голубые глаза подернулись мокрой пеленой. Ульф не шевелился, и Роману вдруг захотелось, чтобы он обрушил на него весь гнев, на который был способен, даже если это означало бы весь гнев потустороннего мира. Он дышал часто, приоткрыв рот, и его грудь и плечи двигались в такт дыханию. Море смотрело на него с холодным спокойствием. Вся буря была внутри.

– Я мог бы сделать так много! Мне казалось, так и было, но я не сделал ничего. Я мог бы стать великим, но вместо того, чтобы прожить свою жизнь в величии, отдал ее тем, кому она была не нужна, тем, кто и так получил бы по заслугам, потому что правосудие, или Справедливость – эта стерва с ярко-зелеными глазами, – видит все! Она наблюдала за мной, а потом подослала тебя!

Ульф молчал, но теперь смотрел не на море, а на Романа, которого все больше поглощало отчаяние. Мог ли Ульф ненавидеть себя за то, кем он был? Нет, потому что тогда это означало бы ложь, а он никогда не лгал. Но ему хотелось ненавидеть, и тогда это, возможно, хоть сколько-нибудь облегчило боль.

– Исправь это, прошу тебя! – воскликнул Роман, оттягивая ворот своего джемпера так сильно, что вся грудь оказалась подставлена холодному ветру. В глазах стояли слезы, нос и губы покраснели. Он как будто просил, чтобы его лишили сердца прямо сейчас.

– Исправить что?

– Меня!

Роман отпустил ткань и слегка отвел назад руки, оставляя грудь незащищенной. Он весь был на виду. Ему больше нечего было прятать и скрывать. У него ничего и не было. Одно только сердце, которое билось сильно и горячо.

Глядя на непролившиеся слезы, Ульф стиснул челюсть. Он приблизился, дотронулся до растянутого ворота там, где его только что стискивали пальцы Романа. А потом вдруг так же сильно оттянул вниз. Тонкая синяя шерсть хрустнула по швам. Удерживая ткань, пальцы едва касались беззащитной кожи. Ульф как будто увидел бурю, бушевавшую в этой широкой неприкрытой груди, сильной и бесстрашной на вид, но истерзанной ветрами и волнами. Роман задышал еще громче. Он был почти уверен, что лишится последнего прямо сейчас, и представлял, как рука Ульфа грубо, цинично вырывает его трепещущее, измученное сердце, сдавливает его и обращает в пепел.

Ульф не шевелился. Пальцы его были сжаты так же уверенно, как сжимали штурвал. Роман больше не бежал. Он сам подставил грудь под роковой удар. Он честно принял поражение. Ульф наклонился и поцеловал его сердце.

Он осторожно разжал пальцы и отошел. Поднял якорь, закрепил веревки и прошагал к кокпиту.

– Теперь домой, – проговорил Ульф, разворачивая яхту. – Бури здесь опасные. Нужно плыть, пока не настигла.

* * *

Роман долго стоял в проходе церкви и не знал, что следует делать. Огромный золоченый алтарь и статуи у стен вселяли ужас и… Он хотел, чтобы, как и другим людям, они подарили ему надежду. Но его надежда осталась на дне фьорда.

Золоченая кафедра впереди была украшена изображениями женских фигур, олицетворяющими человеческие добродетели. Кроме этих глаз, сверху на него неотрывно взирали двенадцать пар других, принадлежавших апостолам. Все они молчали. Роман задрожал.

– Дорогой… – Голос сбился. Он попробовал снова. – Дорогой Бог…

Снова не вышло, на этот раз из-за того, что горло вдруг оказалось плотно закупорено, совсем как бутылка с таинственным посланием, брошенная однажды в море. Тот, кто