Вина - Владимир Николаевич Ерёменко

и фашистов победили и пол-Европы освободили потому, что наша армия была непьющей. И строгость на этот счет была. Я знаю случай, когда в Берлине шли бои, — а это уже конец войны и мы победители, — был расстрелян командир батальона за то, что докладывал командующему обстановку во время боя выпивший. Тут же трибунал и его перед строем… Скажу тебе, Михаил, что у нас вообще укоренилось какое-то неправильное, а главное, несправедливое мнение: в России-де всегда пили. Русские, мол, всегда этим отличались. Да чепуха все! Это мы свои сегодняшние грехи хотим на наших предков переложить. Россия была одной из непьющих стран, и просвещенная Европа ее всегда в этом опережала. Это и доказывать не надо, есть статистика. А что касается пьющего русского народа, то и ходить далеко не надо — загляни в нашу историю, и ты увидишь, сколько было народных бунтов против открытия в селах и деревнях винных монополий. Царю было выгодно, потому что он держал монополию на вино в государстве, а народ бунтовал. И ведь народ добивался своего. Трактиры, шинки, «монопольки» — так называли винные ларьки — открывались только с разрешения сельской общины, где-нибудь на окраине, а не в центре и не в самом людном месте, как сейчас. Вон твой дед рассказывал: в их Ивановке на все село был один выпивающий горбун Митька. Так он еще и работал, был пастухом. А теперь в некоторых селах с трудом сыщешь одного непьющего. Механизаторы не доживают до пенсионного возраста… Так что не надо валить свою сегодняшнюю распущенность на народ, на наших отцов и дедов. За себя надо браться. Не было у нас этого бедствия. А уж Советская власть со всеобщей трезвости в стране начиналась. После Декретов о земле, мире был декрет о запрещении алкоголя. Особая строгость была в Красной Армии. Твой дед служил в ней с первых дней и рассказывал: у них тогда сухой закон был. За появление комиссара в нетрезвом виде — расстрел на месте.

— Ну ты, отец, прямо лекцию антиалкогольную прочел.

— Вам с Наташкой, — повысил голос Иван Иванович, — не лекцию, а штаны надо спустить да так всыпать, чтобы ни сидеть, ни стоять не могли.

— А чего я-то?

— Ты, Михаил, ты в первую очередь виноват. Ты и сейчас, когда уже беда в доме, думаешь, как-нибудь пронесет.

— Нет, не думаю, — жестко ответил Михаил.

— А не думаешь, тогда и поступай по-мужски. Мужика от бабы должно отличать одно: та может сколько угодно болтать, а ты обязан поступать. Вон Антон лучше тебя это понимает. Он еще когда пытался выбросить из твоего бара ваши виски, джины и всякие чинзано, понимал, что это смертный грех… А ты взял да выпорол его, а бар — на ключ… Спрятался от дождя в воду… — Иван Иванович оборвал себя, готовый опять перейти на крик, и, помолчав, уже тихим и каким-то захрипшим голосом, будто ему кто-то сдавил горло, сказал: — Не знаю, что ты будешь делать. Как ты поступишь теперь, но мы с матерью забираем у вас Антона. Ему нельзя здесь оставаться. Нельзя!

— Я понимаю, — угрюмо отозвался сын, — но он не согласится. Да и Наташка…

— Наташки твоей, может быть, уже и не было бы, если бы не эти женщины из «скорой». О ней особый разговор. Сейчас нужно Антона убрать отсюда, а тогда уже Наташу спасать. Ее лечить серьезно надо. И давно. Неужели ты не видишь?

— Вижу, отец, вижу. Но не все так просто, как ты тут рассудил. Не все…

Зазвонил телефон.

— Иди! — сердито приказал сыну отец. — Твоя мать. Вы ее так довели, что я не могу с нею нормально говорить.

Михаил молча пожал плечами и вышел из комнаты, а Иван Иванович стал думать над тем, почему у него не получается с сыном того откровенного и понятного до конца обоим разговора, на который могут и должны рассчитывать родные люди. Когда стала вырастать между ними эта стена непонимания? Внешне их взаимоотношения вроде бы такие, как и прежде, Михаил почтителен, не дерзит, что сохраняется далеко не у всех взрослых детей, но жизни их резко разделились и разошлись, и вот уже одно общее горе они понимают по-разному. Где-то здесь и его, Ивана Ивановича, вина. Она есть обязательно… Не так, не так все у них шло, а он не помог сыну, не подсказал. Чаще кричал, чем старался понять. Надо и сейчас следить за своей речью, а главное, за поступками, не рубить с плеча, криком ничего не поправишь…

Михаил вернулся мрачный, видно, у него был еще более неприятный разговор с матерью, чем с отцом, и Ивану Ивановичу стало жалко сына, почти так же, как было жалко худенького и вздрагивающего всем телом Антона, когда он прижимал его к своей груди там, у подъезда, этим утром. Иван Иванович отвел взгляд от сына и уже видел его тоже худеньким, с вытянувшейся тонкой шеей и круглой стриженой головой, беззащитным мальчиком, у которого когда-то самым большим горем был лопнувший мяч, какой он держал в дрожащих ручонках.

— Ты, отец, очень грубо стал разговаривать с матерью, — услышал Иван Иванович. — Она плачет…

— Она плачет еще и по другой причине, — насторожился тот.

— Да, конечно, конечно, — заспешил и сбился Михаил, — я знаю… Но она очень просила… да я и сам вижу… ты относись к ней, пожалуйста, получше. Пожалуйста. Я прошу тебя, отец.

Как ни тяжело было отвечать сыну, но Иван Иванович сказал:

— Я постараюсь… Обязательно. А еще что она говорила?

— Говорила, что давно вас ждет с Антоном, и сказала, чтобы мы тоже к вечеру приезжали, если Наташе будет лучше.

— Ладно, — поднялся с кресла Иван Иванович. — Я пойду заказывать такси, а ты подумай, что будешь делать дальше. Учти, Миша, — он остановился перед сыном и взял его за руки выше локтей, — тебе надо решать самому. И за себя, и за Наташу, а главное… и, может, самое важное сейчас, за Антона. Не сломайте парня… Он ведь в таком возрасте… Еще один срыв — и вы его потеряете.

4

К вечеру того же дня на квартиру Ивановых-старших приехали молодые. Ивану Ивановичу нездоровилось. Он так и не смог прийти в свою обычную норму, хотя и отдыхал дома всю вторую половину дня. Однако поднялся и вышел навстречу невестке и сыну. Здороваясь с гостями, он подивился, как выглядела Наташа, а выглядела она почти так же, как и всегда — была элегантной и неотразимо красивой: в светло-кремовом английском платье с розовым узким пояском