Жизнь Степана Бандеры: терроризм, фашизм, геноцид, культ - Гжегож Россолински-Либе

Изучение феномена Бандеры, ОУН и украинского национализма должно также рассматриваться в контексте СССР и советской идеологии. ОУН считала Советский Союз своим главным врагом - как до, так и особенно после устранения большинства евреев и поляков с территории Украины. Воплощение в Украине послевоенных планов ультранационалистической революции Бандеры основывалось на действиях против советской власти. Советская пропаганда, что еще важнее, создала собственный образ Бандеры, который повлиял на отношение к Бандере в странах Западного блока в годы «холодной войны», а после распада СССР - в постсоветской Украине. Следовательно, важным аспектом настоящего исследования является изучение «советских» вопросов, связанных с Бандерой и украинским революционным национализмом71.

Память. Личность.

Символ. Отрицание

Последнее теоретическое понятие, которое должно быть вкратце рассмотрено, прежде чем мы перейдем к эмпирической части нашего исследования, это память. С самого начала в коллективных воспоминаниях разных сообществ образ Бандеры не был однородным. У людей, которые занимались созданием его культа и верили в его миф, сформировался идеализированный и героический образ Бандеры. Совершенно другим образом запомнили Бандеру поляки, евреи и другие лица, пережившие террор ОУН и УПА. Очень негативный и оскорбительный имидж Бандеры и ОУН-УПА создавала советская пропаганда. После распада СССР память о Бандере разделила постсоветскую Украину.

В процессе анализа различных моделей памяти о Бандере, мы должны различать, по крайней мере, три понятия: индивидуальную память, коллективную память и политику памяти. Определенное количество людей знали Бандеру и запечатлели его в личной памяти. Публикация и популяризация воспоминаний этих людей позволили другим людям, лично не знавшим Бандеру, познакомиться с деталями его биографии и наладить с ним эмоциональную связь. Это явно повлияло на коллективную память сообщества, представители которого обладали сходной самоидентификацией и аналогичным опытом. На оба типа воспоминаний повлияла политика памяти. Именно она, задаваясь целью соответствовать политическим ожиданиям движения, общества и государства, определяла характер проведения официальных коммемораций

и способов репрезентации образа Провідника в биографиях, фильмах или экспозициях72.

Однако изучение памяти, а также культа и мифа, не должны препятствовать восстановлению «реальной» истории украинского национализма и «реальной» личности Бандеры. Пренебрежение реальной историей, или попытка ограничить историю рамками памяти -опасная тенденция в современной историографии, особенно в таких областях, как Вторая мировая война и Холокост. Чтобы избежать таких проблем, мы должны рассмотреть вопрос о памяти в контексте явлений отрицания Холокоста и искажения его истории. Так, стоит по-настоящему разобраться в том, действительно ли те крайне правые группы и националистические сообщества, которые устраивали коммеморации Бандеры и ОУН-УПА, не знали о фактах причастности украинцев к Холокосту и других злодеяниях, совершенных националистами, или они их сознательно игнорировали73?

Принимая все это во внимание, мы также должны рассмотреть и «безмолвные архивы» (archive of silense, англ.), которые являются результатом коллективного игнорирования истории. В этих архивах «погребено» множество сведений о событиях национальной истории, не соответствующих ее патриотической интерпретации, и поэтому, как следствие, память о том, что связано с этническим и политическим насилием, оказалась вытесненной или канувшей в лету74. «Я это сделал, -говорит моя память. Я не мог этого сделать, - говорит моя гордость и остается непреклонной. В конце концов, память уступает», - писал Фридрих Ницше в 1886 г.75

Геноцид. Массовое насилие.

Сложность Холокоста

«Геноцид» - спорный термин и концепция, которая имеет больше смысла в юридическом и политическом дискурсе, чем в исторических исследованиях. Использование этого термина может помешать научному анализу, поскольку в этом случае затушевываются связи между различными формами массового насилия, совершаемого одной и той же группой лиц против различных этнических и политических врагов76. Цель этой книги состоит не в том, чтобы утверждать, что одни злодеяния ОУН, нацистов или усташей носили характер геноцида, а другие - не носили. Или в том, чтобы, приравнивая Холокост к другим массовым преступлениям, повысить статус страдания определенной группы. В моем понимании, о «геноциде» можно говорить только тогда, когда налицо наблюдается намерение

преступников уничтожить группу или сообщество в соответствии с их национальными или этническими признаками. Кроме того, важно подчеркнуть, что насилие ОУН имело многогранный характер и было направлено против всех видов этнических и политических врагов, но всегда в разной степени против каждого из них в отдельности. В зависимости от контекста я часто отдаю предпочтение таким терминам, как «массовое насилие», «этническая чистка» или «преступления против человечности». В двух последних главах я объясняю, как различные группы политических деятелей и даже ученых злоупотребляют термином «геноцид», тем самым способствуя продвижению виктимизированного нарратива.

Долгое время историки, изучавшие Холокост или такие движения, как ОУН, сосредоточивались на документах преступников и упускали из виду свидетельства, мемуары, заявления и другие описания событий, предоставленные выжившими лицами. Эти историки полагали, что документы преступников содержат гораздо более достоверные данные, чем документы выживших, жертв или свидетелей. Историки считали, что преступники являются более объективными, точными и эмоционально отстраненными. Выжившие, напротив, считались слишком эмоциональными и травмированными. Предполагалось, что они не в состоянии изложить достоверную картину событий. Этот подход типичен для эксперта по ОУН Дж. Армстронга, а также для ряда немецких историков, воспитанных в нацистской Германии и прошедших службу в немецкой армии - Мартина Бросцата, Тило Фогельзанга и Андреаса Хильгрубера. Аналогичный подход применяли и некоторые ведущие историографы Холокоста - Рауль Хильберг и первый директор Яд Вашема Бен-Цион Динур. Историки, пережившие Холокост, в частности, Джозеф Вульф и Лев Поляков, возражали против подобной методики. Немецкие историки подвергали их идеи сомнению, называя их «ненаучными»77.

Первое публичное обсуждение этой методологической проблемы состоялось в 1987-1988 гг. - между директором мюнхенского Института современной истории (Іпstitut fur Zeitgeschichte) Мартином Бросцатом (членом НСДАП с 4 апреля 1944 г.) и крупнейшим историографом Холокоста Саулом Фридлендером (его родители погибли в немецком концлагере). Одним из основных вопросов этой дискуссии было сравнение «рациональной» немецкой «научности» с «мифической памятью» жертв78. Дискуссия не аннулировала недоверие к мнениям выживших, однако именно благодаря ней, хоть и спустя десятилетие, ситуация все же начала меняться.

В 1997 г. Фридлендер вернулся к этому спору в своем исследовании истории нацистской Германии и еврейского вопроса. Он указал на методологические проблемы, которые были результатом пренебрежения точкой зрения выживших, и призвал к использованию документов с обеих сторон (преступников и выживших) - в целях достижения более комплексной и объективной картины истории79. Четыре года спустя вышло в свет исследование Яна Томаша Гросса, посвященное погрому в польском городе Едвабне. Опираясь на свидетельства выживших, Гросс доказал, что местное польское население убивало евреев по собственной инициативе, без сколь угодно значимой помощи