Маргиналии средневекового искусства: эссе об истории и культуре - Майкл Камил

Илл. 27. Животные и каннибалы. Трактат о пороках. Британская библиотека, Лондон

Илл. 28. Маргинальный беспредел. Часослов. Библиотека Пирпонта Моргана, Нью-Йорк

Рукопись иллюминована в стремительном, линейном, почти «мультяшном» стиле. Даже на неиллюминованных текстовых страницах встречаются криволинейные росчерки, образующие паукообразную коду, которая кажется чем-то вроде пародии на письмо (илл. 25). Каждый элемент оживает и живет собственной беспорядочной жизнью: концы строк кренятся набок, кролики выбегают из-за росчерков пера, руки высовываются из дырок в пергаменте, чтобы поиграть в мяч через страницу. В примере низменной механической магии на листе 92r горшки сами варят и льют воду, в то время как другие предметы домашнего обихода танцуют, словно в сказке об ученике чародея (илл. 28). По соседству с торжественным текстом Канона в честь Дня Всех Святых ухмыляются и прыгают скелеты в своем веселом разложении. Если повествование о рождении и смерти Христа, рассказанное в последовательности огромных буквиц на протяжении всей книги, изображает, как Слово стало плотью, то этот сюжет инвертируется в антивоплощении маргиналий – мирских, фрагментарных и плотских.

Эти образы не шокировали франко-фламандскую даму, которая пользовалась этой книгой, именно потому, что они функционировали согласно законам ее мира. Большинство людей сегодня считают, что человек находится в центре этноцентрической системы как в политическом, так и в эстетическом плане [65]. В то же время жители Средневековья видели себя в качестве последних стареющих остатков падшего человечества, с нетерпением ожидающего Страшного Суда, оказавшегося на краю подходящего к концу беспутного золотого века. Все двигалось к худшему, а не к лучшему, все было лишь imago (лат. «образ», но также и «тень, видение». – Ред.) или существовало в этом качестве до великого разбора полетов в конце времен.

Таково пространство, в котором Маргарита видела себя – чаще всего одну, иногда с мужем, например на листе 71v моргановской рукописи. Тот факт, что эта книга была написана в основном для нее, имеет большое значение. Женщины ассоциировались с опасностями излишеств, избыточной и слишком вольной речью и с уловками репрезентации – модной одеждой и косметикой. Согласно женоненавистническому медицинскому дискурсу, тела женщин выходили за отведенные им границы, и они могли заражать других своим ядовитым взглядом во время менструаций. При зачатии, по мнению Аристотеля, мужчина обеспечивал животворящий дух, а женщина лишь придавала материальную форму зародышу.

Втиснутая между благодатью и болтливостью, в мире, кишащем материальными чудовищами и обезьяньими знаками, Маргарита на нескольких страницах изображается беременной (илл. 26). В этом нет ничего необычного, поскольку женщины ее эпохи были беременны большую часть времени. Маргарита, роль которой особо подчеркивается в иллюстрированном французском стихотворении в этой книге, была святой покровительницей родов, и молитва на листе 126 призывает эту святую защитить всех тех, кто «enceinte» («носит ребенка»). Хотелось бы верить, что эта книга была написана для Маргариты де Боже, жены Шарля де Монморанси, как предполагают некоторые авторы. Через семь лет после своей свадьбы в 1330 году она умерла при родах в возрасте двадцати шести лет. Но нет никаких геральдических или других свидетельств, позволяющих точно утверждать, что именно она держала книгу в своих болезненных руках [66]. Маргарита, изображенная в этой книге, была, как мне кажется, представительницей не аристократии, а богатой буржуазии из процветающего франко-фламандского центра, как и святой Омер. Хоть мы и не можем установить заказчика, можно рассматривать эту книгу как «порожденную» в более общем смысле.

Рождение детей было главной задачей всех классов женщин Средневековья, и поля этой книги полны отсылок к плодородию и деторождению. Молодой гриллус играет в кегли яйцами, которые он выложил под пузатой фигурой заказчицы, стоящей на коленях возле сцены бичевания Христа (илл. 26). В самом верхнем поле одного листа присутствует исключительно откровенное изображение с обнаженным мужчиной поверх обнаженной женщины, на котором красная птица с золотым клювом норовит клюнуть мужчину в зад (илл. 24). Хотя голова мужчины обращена к ее con, оральный секс редко изображается в средневековом искусстве и даже не упоминается в фаблио. Этот человек на самом деле ныряет обратно в утробу – в качестве анти-иллюстрации к Псалму 87:5, расположенному чуть ниже: «такой-то и такой-то муж родился в тебе, и обитель всех наслаждений в тебе»[5]. Фаллическая птица, возможно, отображает искаженное народное прочтение первых слов на этой странице: «vitas dei» – при произнесении этой молитвы вслух первый слог звучит по-французски как «член». Птицы ассоциируются с содомией в фаблио, в котором соблазнитель обещает молодой девушке, что при совокуплении с ним – он хочет войти в нее сзади, – они «сделают птицу». В другом поле снизу, «иллюстрирующем» 1-й псалом, касающийся impiorum («нечестивых»), изображается трикстер Маркольф, выставляющий свою задницу из печи, как он это делает в конце народной сказки (илл. 26). Его зад неотличим от множества завораживающих задниц, выставляемых обезьянами напоказ на протяжении всей книги. Головы в корзине наверху намекают на души незаконнорожденных младенцев, унесенных в ад на спине демона Хеллекина в другой народной легенде [67]. Каждый завиток орнамента колюч и остер; петух и копье, а также еще одна птица с клювом тоже намекают на опасные проникновения в податливое тело.

Сама Маргарита изображается так часто, что кажется, что она меняет форму, костюм и размер, иногда делаясь шире, иногда удлиняясь и съеживаясь (илл. 14 и 26). Беременность называют «образом природной гротескности». Святой Иероним характеризовал беременную женщину как «отвратительное зрелище» [68]. Во время полового акта, беременности и менструации женщины нарушали границы. Их тело становилось бахтинским телом, то есть «вечно неготовым, вечно творящим и творимым телом» [69]. Страницы этой книги тоже чреваты, в том смысле, что даже обломки падшей, разлагающейся жизни на них исполнены гинекологических надежд.

Присутствие женского тела на полях этой иллюминованной рукописи XIV века не перестает захватывать дух. В постсредневековом изобразительном искусстве установленные академией правила, самоцензура и вкусы публики ограничивают союз утонченности и инстинктивности, духа и тела. Более того, разные стили стали связываться с иерархией жанров. Эти барьеры между высокой и низкой культурами до появления постмодернизма просто не допускали столкновения столь радикально различных типов образов, которые оказываются соположены в этой книге. Бетти Буп, персонаж мультипликационного фильма тридцатых годов, и произведения Константина Бранкузи не могут сосуществовать в одном кадре (хотя формально они очень похожи). Душа мультипликационного персонажа при капитализме низведена в чистилище поп-культуры, тогда как даже самые шокирующие гротескные образы Средневековья – по-моему, прародители Бетти – могли играть как