Я трогаю войну руками - Ирина Юрьевна Бугрышева

— Андрей, как зовут жену?

— Ольга.

— Оля, — в кадре только мои руки, Юля следит за ними камерой телефона. — Счастья вашей семье! Пусть всё сбудется в этом году. Спасибо вам за всё, Оля. А я покажу сейчас, как облегчить Андрею боль в колене.

Андрей трёт глаза.

— Оля в поликлинике работает, в регистратуре. Она сможет.

Конечно, сможет. Я накрываю ногу бойца одеялом.

Андрей — значит, мужественный и храбрый. Мужественный командир миномётной батареи. Храбро идущий в бой. Лежит в синей больничной пижаме. Большой, мягкий, добрый. Такой обычный. Среднерусский мужик.

Я улыбаюсь: сыновья — это отлично. Но такому Андрюхе дочь ещё надо. Чтоб обнимала Андрея за шею ручонками, шептала в ухо: «Папа, папа!» — и никуда больше не отпускала. А он бы и не спешил никуда идти, потому что в стране мир.

— Я с июля был там, Ир. На бахмутском направлении. А до июля ещё полгода, с января, работали под Кременной. Немного успел сделать. Всё закончилось для меня 3 октября.

— Ты успел всё, Андрей. Сколько мог. Спасибо тебе.

Победим. И будем жить. Долго-долго. И счастливо-счастливо.

* * *

Я подхожу к Володе и молчу, смотря ему в глаза. А он смотрит в ответ. Мы всё знаем друг про друга. Я здесь, потому что он был там. Ему вряд ли тридцать, скорее, меньше. И сейчас ему нужен обезбол. Вот прямо сейчас. Я держу руки у Володи на груди, в районе солнечного сплетения. От рук идёт тепло, как и из сердца. И мы снова смотрим друг на друга и молчим. А что тут скажешь?

Володя лежит у окна и смотрит, как люди ныряют в метро, а выныривают по ту сторону тоннелей в тепло, в любовь, в свои дома. У него есть свет в конце тоннеля. Однажды он тоже нырнёт — и вынырнет дома. Года через полтора.

— Когда ранило?

— Четвертого декабря.

— Где?

— Там, под Кременной. Недалеко от Красного Лимана.

— От окна дует?

— Сейчас почти нет. Вот в морозы да, дуло. Но я, видишь, от подоконника подушками забаррикадировался. И шапочка у меня есть. В шапке сплю, чтоб голова не мёрзла.

Володя натягивает шапку и улыбается, а я нет. Шапка — единственная одежда на Володе. Остальное — гипс и места ранений. Бедро той ноги, что ампутирована, в аппарате Илизарова.

— Здесь уйма ран было и ранок, тут аккуратней, Ир.

У второй ноги в аппарате Илизарова голень. Можно работать с коленом и бедром. Рука перевязана так, что видны четыре пальца. Перебинтованные, торчат в разные стороны. Мелкие осколки извлекали.

— Какой палец оторвало? — спрашиваю. — Мизинец?

— Безымянный.

— Жениться не сможешь теперь? — улыбаюсь я.

— Почему? — оживает Володя. — Это я могу! Смотри, это ж левая рука. А кольцо надо таскать на правой. Потому я жениться могу! Вылечусь — и женюсь. Но это… Надо раз и навсегда. Я ж развестись не смогу. Там же, когда разведёшься, надо носить на левой кольцо, да? А у меня безымянного пальца нет!

Жениться и чтоб навсегда — отличный план.

— Освоюсь, время пройдёт, и машину смогу водить, думаю. Правая нога у меня целая. Ну, почти. Я до СВО водителем был.

— Откуда сам?

— Из Воронежа.

— Дома родители?

— Папа.

Володя молчит. Улыбается, когда я трогаю колено. Морщится, когда кладу руки на живот. Ноги в спазме, живот в напряжении. Не дотронуться.

И снова улыбается, когда я трогаю колено.

— Пятку я не чувствую совсем. Эту, которая есть. Ту, которой нет, я чувствую. Фантомные боли. Дёргает её. А когда вот так держите руки на колене, мне легче.

Я держу руки на колене. Дыши, Володя, дыши.

— Ты кто был там?

— Старший стрелок.

Я прощупываю спазм под ключицей, Володя одобрительно кивает.

— Да, оно.

В ключицу упирался приклад, наверное. Очень похоже.

— Как твои ребята там?

— Никого не осталось от роты. Сто человек было — а теперь кто триста, по госпиталям валяется. Кто двести.

За окном шумит улица. Люди бегут с работы домой…

Приходит медсестра. Колет моему подопечному промедол. Он расслабляется. Мы ловим взгляд друг друга. И нет таких слов, чтоб сказать обо всём этом. Да что сказать? Я просто держу руки у Володи на груди. Раскачиваю грудную клетку, думаю о том, что от окна дует. Что Володя победит это всё. И что летом он будет ходить на костылях. А ещё раньше — ездить в коляске. Что вылетевшие во время ранения зубы вставят. Что всё заживёт.

— Раньше, когда спал, снились бои. Забывался — и дёргался сквозь сон, когда надо было стрелять. А сейчас не сплю ночами. Только если под утро забудусь от усталости.

Всё заживёт. Как шрам от гастростомы зажил. Раньше кормили через желудок. Как шрам от ИВЛ — едва виден теперь. Всё заживёт, Володь.

К нам подходит Юля.

— Как ты, Володька, сегодня? Получше? Так капризничал в прошлый раз. Есть не хотел. Ругался. У нас, девочек, чаще такое бывает. Но и у вас, мужчин, бывает. Как ты?

Он кивает нам обеим. Промедол начинает действовать и отпускает.

Мы победим. Вместе.

— Вчера беспилотники прилетели в Воронеж, — говорит Володя.

«Сегодня два беспилотника перехватили над Питером», — думаю я. Но молчу и молюсь про себя о том, чтобы победа была близка.

* * *

Мне пора идти.

— Мужики. Обещаю. С вами — в следующий раз, — говорю я парням — тем, кто смотрит на меня со всех коек.

По палате прошёлся вздох разочарования.

— Обещаю, мужики. Правда.

Я выхожу, а за спиной остаются воины моей России. И их ангелы-хранители. Святые, что помогают выжить там. А потом здесь стоят за спинами хирургов и страхуют их руки. И делают так, чтоб у шуруповертов хватало аккумулятора на монтаж всех аппаратов Илизарова. А потом приводят меня сюда, чтобы победить вместе.

Выходя из госпиталя, привычно киваю памятнику Турнеру: «До встречи!» — и ныряю в метро. Вспоминаю, что на втором этаже, за синими жалюзи, забаррикадировавшийся подушками Володя. Верит в свет в конце тоннеля. Там Андрей. Там те, кто ждёт меня в следующий раз.

Увидимся в пятницу.

20 января 2024 года

Лёша-мумия, Олег-бурят и другие

— У меня всё было, понимаете? Семья, дом, машины, квартиры. Дети маленькие, погодки. Живи и радуйся. Но смыслов не было. Радости не было никакой. Я водил детей в детский сад, а воспитательницы со мной флиртовали. все три года! Думали, что я отец-одиночка. Деньги были. Да