История Масуда. 1030-1041 - Абу-л-Фазл Бейхаки

Аллах, по обычаю прежних лет, как делалось для эмира Махмуда, приготовила множество прекрасных яств и прислала [эмиру Мас'уду]. Ему это было очень приятно. В тот день в час предзакатной молитвы приема не было. Вечером удалили всех посторонних, и повидать эмира пришли все высокоблагородные женщины гарема[621]. В тот день и в ту ночь /256/ в городе было столько ликования, веселья, гулянья, питья вина, хождения и приглашения в гости, что никто подобного не помнил.

На другой день [у эмира] был прием. Он сидел в державной суффе[622] на престоле отца и деда, да смилуется над ними всеми Аллах. Начали приходить толпами жители города. Родичи, свита, военные и горожане поднесли дары сверх всякой меры, ибо в тот день на престоле сидел поистине великий султан. Стихотворцы читали множество стихов, как видно из собраний их стихотворений. Здесь я ни одного из них не привожу, а то [рассказ] слишком растянулся бы. Толпление продолжалось до часа пополуденной молитвы, потом эмир встал, вошел в серай и [один], без недимов, угостился вином.

В час предзакатной молитвы приема не было и на следующий день приема тоже не было. [Эмир] сел верхом и поехал в сторону Супустзара, в Баги Пирузи. [Там] он посетил могилу отца, да будет им доволен Аллах, поплакал и пожаловал проживавших при гробнице людей двадцатью тысячами диремов. Законоведу Небиху и войсковому судье Насру, сыну Халафа, он сказал, что надобно поставить на работу кучу народа, дабы поскорее построить рабат, о котором приказано, и что следует хорошенько подумать о вакфах этой гробницы, дабы они расходовались по назначению[623]. Дескать, отец мой очень любил этот сад, потому-то он и велел себя здесь похоронить, а мы-де, из большого почтения к нему, это место сделали для себя священным, чтобы приходить сюда только ради поклонения. Овощи и прочую годную для еды зелень нужно всю вырвать и не позволять, чтобы кто-либо приходил сюда гулять. «Слушаемся и повинуемся», — ответили оба, а присутствовавшие пожелали [ему] добра. Эмир вышел из сада и направился в поле. Родичи, свита и вельможи провожали его. Приехав в Афган-Шали, он остановился у гробницы справедливого эмира Себук-тегина, да будет им доволен Аллах, поклонился ей и изволил подарить людям при гробнице десять тысяч диремов. Оттуда он возвратился обратно в Кушки Довлет. Служилая знать разместилась в диванах и на другой день принялась за работу. Во вторник, двадцатого числа месяца джумада-л-ухра[624] [эмир] поехал в Баги Махмуди и там пировал. [Сад] ему полюбился и он приказал перевезти туда обозы и диваны, и придворные все переехали туда: гулямы и гарем, диваны везирский, войсковой, посольский и управления хозяйством[625]. Вельможи и служилая знать разместились, и дела пошли, как всегда.

Воинство, раияты, вельможи /257/ и служилая знать все были счастливы и привязались сердцем к этому могущественному государю, и он с ними обходился любезно и благосклонно. Ежели бы так оставалось, то никакого беспорядка не произошло бы. Но кроме досточтимого ходжи Ахмеда, сына Хасана, были еще скрытые везиры, не умевшие придерживаться благоразумия и толкавшие на такие дела, коим сердце государей, особливо когда они молоды, страстно желает успеха.

Первое, что охладило сердце всех к сему государю, было то, что Бу Сахль Завзани и прочие втихомолку придумали и расписали в приятном для сердца государя виде мероприятие, что, дескать, деньги[626] присягнувшим на верность и наградные, которые брат твой, эмир Мухаммед, раздал, надобно отобрать обратно, ибо жалко и обидно оставлять за непрощенное дело туркам, тазикам и войскам разных разрядов свыше сёмидесяти-восьмидесяти раз тысяча тысяч диремов[627]. Они говорили: «Приверженцы отца[628] по двоедушию своему не хотят, чтобы Государь потребовал обратно эти деньги, поскольку они замарали себя, взявши деньги, кои подлежат возврату; это им не по вкусу. Правильно будет затребовать от казначеев список расходов, произведенный ими и отослать его в войсковой диван. Я, Бу Сахль, воинству раздам письменные виды на получение денег друг с друга[629]; пусть напишут бераты, чтобы эта сумма покрылась, а месячное жалованье выдавать не нужно в течение года, покамест эти деньги не поступят в казну от воинства и тазиков, которые уже сорок лет копят деньги и все богаты. И что они сделали такого, чтобы оставить за ними столь большие деньги?». — «Ладно», — сказал эмир.

Он остался наедине с великим ходжой и переговорил с ним на сей счет. Ходжа дал [такой] ответ: «Воля государя приказать, что ему угодно, но хорошо ли он обдумал это дело?» — «Я обдумал, — промолвил эмир, — так будет правильно — деньги большие». «[Позволь] и [мне], слуге [твоему], подумать и потом доложить, к чему он придет, сразу ведь не скажешь. А там, что высочайшее мнение сочтет нужным, то [государь] и прикажет». — «Ладно», — согласился эмир. Ходжа удалился и в тот день и в ту ночь отдал думы свои тому делу, и показалось оно ему очень темным, ибо был он не из тех видавших виды вельмож, сметливых и хитрых, для ясного ума /258/ коих суть подобных вещей могла бы остаться сокровенной.

На следующий день, когда эмир кончил прием и люди разошлись, он спросил ходжу, что тот надумал насчет вчерашнего разговора. «Я пойду в терем и [оттуда] дам знать», — ответил [ходжа]. «Хорошо», — промолвил [эмир]. Ходжа пришел в терем, позвал ходжу Бу Насра, осталсяс ним с глазу на глаз и спросил: «Ведомо тебе, что натворили?» — «Нет», — ответил [Бу Наср]. «В государе-султане пробудили жажду отобрать назад все, что его брат раздал в награду войскам, благородным людям и стихотворцам, даже трубачам, барабанщикам и скоморохам. Государь со мной беседовал на сей счет, и очень мне не понравился этот разговор. Я тогда много не говорил, ибо заметил, что эмир уж больно загорелся отобрать деньги[630] и сказал, что подумаю. Вчера днем и ночью я все размышлял об этом, но сколько ни раскидывал умом, [ничего] хорошего не вижу в этом случае, потому что выйдет [из нее] большое бесчестие и много ценностей пропадет[631], так что суметь их отобрать будет нельзя. Что ты скажешь на сей счет?» Бу Наср ответил: «Великий ходжа — начальник и наставник всех слуг, сверх того, что он признал за верное, другого быть не может. Скажу только то, что и он говорит: никто так не поступал [и никто] не читал и не слыхивал ни