Давид Боровский - Александр Аркадьевич Горбунов

худсовета, отстояли “Вишневый сад”, свои актерские работы и наш общий труд. Смешон ты со своими идеологическими ярлыками, мой прогрессивный друг, неужели ты этого сам не понимаешь? Жаль. Тем же работникам управления ты доставил удовольствие.

Эфрос».

Дмитрий Крымов добавляет к содержанию этого письма, что именно Любимов «писал доносы в Министерство культуры, и тамошние чиновники показывали эти бумаги моему папе, где было написано, что Эфрос поставил антисоветский спектакль, искажающий классику».

«Вишневый сад», один из лучших спектаклей Эфроса, Любимов тогда не принял. Не в том смысле, что не принял к показу, а в том, что, приревновав своих артистов к Эфросу, был огорчен успехом постановки, казавшейся ему применительно к его театру чужеродной.

Ну, не принял и не принял, а донос-то писать с какой стати?

В 1979 году Александр Минкин попросил Анатолия Эфроса назвать пятерку лучших режиссеров. «Всего мира?» – «Нет. Советских» – «Любимов», – сказал Эфрос и замолчал. «А дальше?» – «Всё». Спустя годы Юрий Петрович рассказывал эту историю на свой лад. Он сослался на иностранных журналистов, которые будто бы попросили Анатолия Васильевича назвать имена лучших российских театральных режиссеров. Эфрос подумал и сказал: «Любимов». Последовал, по версии Любимова, новый вопрос: «А еще?» И на этот раз ответ последовал без паузы: «Но вы же спрашивали о лучших…»

Эфрос, встретив как-то Смехова в Театре на Малой Бронной, буквально тряс его за лацканы пиджака: «Ты играешь “Дом на набережной” и не понимаешь, и все вы не понимаете, что сделал Юра! Чтобы в наше время на сцене происходило такое! Он и Давид – таких больше не осталось!»

В истории с «Таганкой» Любимов и Эфрос оказались жертвами. Любимов был наказан гражданской смертью, а для Эфроса предложение «взять “Таганку”» стало, по образному выражению Смехова, «приглашением на казнь».

Увольнение из Ленкома, по мнению Анатолия Смелянского, было счастьем для Эфроса, поскольку оно избавило режиссера от той ответственности перед властью, которую предполагало любое официальное положение.

«Он не должен был, – пишет Смелянский, – играть роль первого советского режиссера и подписывать письма против Солженицына, как это делал Товстоногов. Он не должен был соответствовать образу официально утвержденного диссидента, который навязали Любимову. Он мог не ставить спектаклей к революционным и партийным датам, как Ефремов. Им, в сущности, пренебрегли и оставили только одну возможность – заниматься искусством… Каждый вел свою игру и имел свою маску».

«Только Крымова, – пишет Сергей Николаевич в книге «Театральные люди», – продолжала хранить королевское спокойствие. Впервые за многие годы она ощутила себя Хозяйкой театра. Она распоряжалась, кого и с кем сажать, кого из критиков звать. Она контролировала ситуацию не только в партере, но и вокруг, стараясь повлиять на общественное мнение, а главное, убедить всех, что “Таганке” необходим Эфрос, что фрондеров и скандалистов не надо брать в расчет, что театр ждет в ближайшие сезоны небывалый расцвет и подъем. Но общественность реагировала на крымовский пиар недоверчиво и прохладно. Кто-то, как, например, Майя Туровская, вообще отказался переступать порог “Таганки”. Кто-то вел себя менее демонстративно, тем не менее давая понять, что не одобряет приход Эфроса в любимовский театр».

В статье в «Литературной газете» Эфрос заявил: «Три актера из театра ушли. Думаю, что они испугались кропотливой, повседневной работы. Хотя, конечно, слова они говорят совсем другие. Одно дело болтать о театре, другое – ежедневно репетировать. К сожалению, не всякий на это способен…»

Боровского он не упомянул. Но ведь и Давид ушел! Значит, тоже «испугался кропотливой, повседневной работы»? Тоже способен только болтать о театре, а не заниматься ежедневными репетициями?..

Владимир Станцо, журналист, «отравленный», как он сам говорит, «Таганкой», постоянно бывавший за кулисами, рассказывал в книге «То был мой театр» о том, как он 12 февраля 1985 года приехал в театр и у него состоялся разговор с Эфросом. Днем раньше Шаповалов показал ему письмо, адресованное актеру Эфросом. Суть письма проста: или надо работать, работать дисциплинированно, или – уходить из театра.

«Главные тезисы» монолога режиссера в изложении Станцо: первый – Эфрос никого не хотел «уходить», старался сохранить театр, стилистику, репертуар. Второй – бывшие ведущие артисты не хотят работать. Вместо дела – ярмарка тщеславий, самомнений, фанаберий. А их сделал этот театр. Где еще они стали бы теми, кем стали? Третий – Юрий Петрович уехал не только из-за непринятых наверху спектаклей, но и из-за разболтанности и самомнения так называемых ведущих.

По меньшей мере странной, полагаю, выглядит причина отъезда Любимова, названная, по словам Станцо, Эфросом. К моменту озвучивания этой версии минуло 17 месяцев с той поры, как Юрию Петровичу пришлось (захотелось? удумалось?) остаться на Западе.

И конечно, о «ярмарке тщеславий, самомнений, фанаберий» у тех, кто уже ушел к тому времени (Филатов, Боровский) и собрался вот-вот уйти (Смехов, Хмельницкий, Шаповалов). Это у них весь перечисленный Эфросом «ярморочный» набор? У Боровского – тщеславие, самомнение, фанаберия?..

Кто бы спорил: их сделал этот театр. Театр, в котором они работали вместе – одной командой – с Любимовым, но театр, в который – при живом его создателе, от театра не отказывавшемся, – пришел, не посоветовавшись с артистами и не вняв советам достойных коллег, пришел человек, фактически соглашаясь с коварным планом вышестоящих ненавистников «Таганки» вообще и Любимова в частности, – это уже не их театр.

Леонид Филатов рассказывал, что его (именно его) решение об уходе было «рождено на уровне личного понимания того, что хорошо, что плохо», но понимания «эгоистического». «Я знал, – говорил артист, – что если сейчас не уйду, то потом мне будет бесконечно плохо, поскольку я себя сожру. На этом пути, конечно, были и ошибки. Такое сильное противостояние Эфросу – и вдруг его смерть. Стопроцентное банкротство идеи, которая казалась правильной, хорошей. Человек умер, и ты уже теряешься, не знаешь, как быть: кто прав, кто виноват. Права жизнь, а жизнь ушла. Значит, эта борьба ничего не стоила».

«Была некая эстетская гордость в том, – с привычной вычурностью сообщил Дмитрий Быков[6] читателям еженедельника «Собеседник», – чтобы – вопреки всей любви к Эфросу – уйти (речь о Леониде Филатове. – А. Г.) от Эфроса после его насильственного водворения на безлюбимовскую “Таганку”».

Ну конечно. С ног сбились, искали, нашли и в кандалах привели упиравшегося режиссера на «Таганку». Чтобы не убежал, в клетку посадили. И рот заклеили, чтобы не вздумал кричать о «насильственном водворении»…

Филатов был потрясен реакцией Эфроса, когда тот случайно увидел его на «Таганке» на премьере «Мизантропа», последнего спектакля в жизни Анатолия Васильевича. Филатов пытался остаться незамеченным. Эфрос сказал, подойдя к артисту: «Леня, а что вы прячетесь? Вы пришли в свой театр. Проходите, будьте желанным гостем, если уж вы теперь