Давид Боровский - Александр Аркадьевич Горбунов

В новейшие уже времена у Вениамина Смехова поинтересовались, считает ли он и сегодня, что «Эфрос не должен был принимать “Таганку”»? «Сегодня мы, – ответил Смехов, – живем в другое время и в другой стране, и сегодня я его стопроцентно оправдываю. Притом что стопроцентно оправдываю и нас. Как говорил мой герой из таганковского спектакля “Дом на набережной” по повести Юрия Трифонова: “Не люди виноваты, а времена, вот с временами пусть и не здоровается”».

Смехов, на мой взгляд, прав, когда говорит о том, что тогда, в 1984 году, актеры протестовали не против Эфроса («Анатолий Васильевич для меня как был, так и остался великим Мастером, и наш грех перед ним – вот парадокс – глубок и очевиден»), а «против насилия властей над нашим театром». Актерский гнев, направленный против насилия, был их честным заблуждением. Они думали только об одном: Любимов не умер, он жив, его голос доносится иногда через радиоэфиры, от него поступают приветы, а на его место кто-то пришел. Не кто-то, а один из лучших режиссеров страны, который вдруг, по разумению актеров, соглашается «помочь советской власти наказать Любимова», заняв его место.

Ошибка прежних оценок в том, наверное, прежде всего, что выставлены они днем сегодняшним.

12 января 1987 года на собрании труппы проходили выборы нового состава художественного совета Театра на Таганке. Происходило это спустя несколько дней после интенсивных телефонных переговоров артистов с Любимовым, от которых у Давида тряслись руки – настолько он был обескуражен пренебрежительным, грубым, а порой и издевательским по отношению к «таганковскому активу» тоном («Было такое ощущение, – рассказывал Давид, – что мы с ним разговариваем по указке КГБ, продолжавшего разрабатывать планы по возвращению Любимова в Москву»).

Эфрос, от всего уставший, не желал никого из «Таганки» видеть. В переданном письме сообщил, что он в театр, в котором ему причинили боль, вообще больше не придет. И – не пришел…

«Таганка» сделала Эфросу больно. А «Бронная» что? Руку к тому, чтобы создать Анатолию Васильевичу невыносимые условия для творчества и бытия, разве не приложила? Разве ведущие актеры «Бронной», в том числе Дуров и Броневой, которым были обещаны режиссура и звездные роли, не ходили по инстанциям с настойчивыми требованиями убрать из театра Эфроса? Разве не на Малой Бронной убийственной в ту пору формулировкой «Не принимает участия в общественной жизни театра» отказали Эфросу в характеристике для поездки на театральный симпозиум в Швецию?..

«Пять минут играют и три часа сутяжничают…»

Когда Горбачев с женой побывал в октябре 1986 года в Театре на Таганке на «Мизантропе» («Мы о многом, до глубокой ночи, говорили с Анатолием Эфросом – в кабинете Любимова, между прочим», – рассказывал генеральный секретарь ЦК КПСС), последнем, как потом оказалось, спектакле Эфроса, и поинтересовался о том, куда подевались прежние таганковские шедевры, «Дом на набережной» в частности, артисты с привычной для них зашкаливающей эмоциональностью восприняли этот вопрос генерального секретаря (первого генсека, посетившего «Таганку») как сигнал о возвращении Любимова и немедленно приступили к обряду сбора подписей под обращением к Горбачеву.

Просьбу свою – «сделать все возможное, чтобы вернулся на Родину в свой театр его основатель, наш учитель и выдающийся советский режиссер Юрий Петрович Любимов» – назвали, – в письме генсеку! – «великой». Запустили в нее очень высокий коэффициент догматизма (без этого просьба суховата): «…он делом – своими спектаклями – проводил ту линию партии и правительства, к которой Вы, Михаил Сергеевич, сейчас призываете народ и страну…»

Подписали 137 человек – не только из творческой части театра, но и из вспомогательных служб. Просьб в обращении на самом деле – две. Первая – черным по белому: верните Любимова. Вторая – симпатическими чернилами: снимите Эфроса. С текстом обращения пошли за подписью к Эфросу.

Он не стал ставить свою подпись в общем ряду, поскольку просьба исходила от «учеников Любимова», а Эфрос себя таковым, понятно, не считал, а подписал отдельно, припиской. Сначала он написал «Я присоединяюсь к мнению…», но потом зачеркнул. Затем – «Я прошу…» – вновь зачеркнуто. И – «Я буду рад, если представится возможность вернуть Любимова»: зачеркнуто и на этот раз. В итоговом варианте приписка Эфроса выглядела так:

«Присоединяюсь к просьбе учеников Ю. Любимова помочь ему вернуться, если он сам того желает.

А. Эфрос».

Подписался – фактически под заявлением об отставке. Это – поступок. «Сильно», – сказал Давид, когда узнал об этом. После этого письма положение Анатолия Эфроса в театре стало даже не двусмысленным, а невыносимым.

После письма 137-ми возникли разговоры о том, что два режиссера-гиганта вполне могли бы сосуществовать на «Таганке», работая на двух сценах: Любимов на старой, Эфрос – на новой. Анатолий Васильевич к идее этой относился скептически. Относительно двух сцен Юрий Петрович подтвердил обоснованность скептицизма Эфроса, сказав в интервью нью-йоркскому «Новому русскому слову»: «Я хочу работать на старой сцене, но я не желаю видеться с господином Эфросом и вступать с ним в какие-либо контакты». И с нескрываемой издевкой в другом интервью: «Сейчас Эфрос ставит в Театре на Таганке “На дне”. Может, он сделает это как автобиографическое произведение?..»

Говорили, что «Таганка» в возникшей ситуации никого бы вместо Любимова не приняла. Даже Станиславского, предстань он перед таганковскими артистами живым. Это не так. Вот еще одна подробность из тех времен. Вернувшийся в январе 1984 года из Парижа Вениамин Смехов (он встречался с Любимовым) рассказывал, как шеф выглядит, как себя чувствует. И передал завет основателя: пусть, пока его нет, кто-то поставит на «Таганке» спектакль. При этом Любимов назвал две фамилии: или Элем Климов, или Роберт Стуруа (промелькнула фамилия Товстоногова, но всем было понятно, что Георгий Александрович, поступи ему такое предложение, никогда бы его не принял). Климов прекрасный кинорежиссер, в последнее время они как-то с Юрием Петровичем сблизились. Но он человек не театральный. В этой ситуации Стуруа был предпочтительнее.

Боровский позвонил ему: театр приглашает для переговоров дня на два-три. И Стуруа прилетел. Давид с администратором поехал его встречать.

«Едем, – рассказывал Боровский, – из аэропорта, и какая-то странная все время в машине по радио музыка. Но мы не обращали на нее особого внимания, настолько были поглощены разговором о наших событиях. Мы должны были отвезти Робика в гостиницу “Россия”, там ему театр заказал номер. А потом – на Таганку, где все его ждут с радостью. Но от “России” он отказался. Говорил: “Поехали в ‘Москву’, мне там, как депутату Верховного Совета СССР положен номер”. И мы поехали. Он вошел, мы сидим в машине, печка греет, все хорошо. Вдруг он выходит: “Распоряжение закрыть гостиницу,