Давид Боровский - Александр Аркадьевич Горбунов

Наблюдательный Боровский, исключительно бережно относившийся к деталям, порой малозаметным, обратил внимание – он же во всех творческих начинаниях был рядом с Юрием Петровичем – на то, как Любимов, безусловно лучший в первое таганковское десятилетие режиссер в стране, стал быстро меняться после первых успешных спектаклей на Западе. «Ю. П., – подмечено в блокноте Давида, – очень изменился под натиском заграничных восторгов».

У Любимова, постепенно терявшего и в итоге потерявшего вовсе такое важное чувство, как самоирония, появилась – и с годами укрепилась – уверенность в собственном «абсолютном авторстве» всего, что было им – вместе с Боровским! – сделано на «Таганке». И это – у Любимова, так поразившего когда-то Боровского небрежностью – и вовсе не показной, не на публику! – к собственному успеху. Проявление «мании уникальности» – следствие, прежде всего, многолетней несменяемости.

На исходе 1980-х годов Любимов, вернувшись в страну наполовину, делился впечатлениями о капитализме, в который, в силу обстоятельств, нырнул раньше всех советских театральных деятелей (разовые поездки на разовые постановки – не в счет).

Нырнуть-то нырнул, но, нырнув, должен был, наверное, понимать, что не все, во-первых, умеют нырять, а во-вторых, превратился не в умелого капиталиста, понимающего законы развития общества, а в большевика, переполненного нетерпимостью к необходимости считаться с мнением других, дремавшего, по-видимому, в нем.

По Европе Юрий Петрович между тем проскакал галопом. Разобраться – в его возрасте – в сложнейших вопросах экономической жизни театров, менеджмента, работы на перспективу – у него решительно не было никакой возможности.

Возраст и режиссерская работа, отнимавшая много сил и времени, не позволяли сделать этого. Чтобы понять и усвоить совершенно незнакомый материал, следовало садиться за парту и – с отрывом, безусловно, от театрального производства – усердно штудировать неведомые прежде науки, а затем проходить практику.

Жена в этом деле – не помощница. Она тоже из гуманитарной среды и для изменения рода деятельности ей следовало налечь на специальную учебу. Крики и оскорбления артистов, привычные для Каталин, в таком серьезном деле, как менеджмент, не работают. Более того, подобный способ управления, как показывает практика, тормозит процесс. Любимов называл Каталин «неукротимой» и говорил: «Думаю, если бы она стала террористкой, то не дай Бог!»

«Юрий Любимов, как все крупные режиссеры, всю свою жизнь строил авторский театр, – пишет Марина Токарева. – Но в какой-то момент в его сознании, похоже, произошла радикальная перемена: авторский театр подменился частным. Только в частном (или крепостном) театре возможна роль, которую играет на “Таганке” жена Любимова и его замдиректора Каталин. Крепнущая вражда между нею и коллективом напалмом взаимной ненависти выжигает последние крохи творческой жизни коллектива».

Когда журнал «Огонек» в преддверии 85-летнего юбилея Любимова поинтересовался у него, каким образом ему удается так хорошо держать форму, ответила Каталин: «Он не ест мясо врагов».

На собрании в театре, проходившем 31 мая 2011 года, Юрий Петрович обронил, обращаясь к актерам: «С каких пор вы тут засели, как клопы в диване?..» Про клопов потом он сказал, что это – «метафора». Но вряд ли даже «метафорой» можно окрестить высказывание Любимова об артистах в журнале «Итоги» в сентябре 2011 года. Отвечая на вопрос журналиста: «Артисты всегда сукины дети, Юрий Петрович?», он сказал: «К сожалению! В любые времена это было. Ничего нового. Профессия такая. Хуже, чем торговать собою. Проститутки хотя бы тело продают, а эти – душу. Хотят, чтобы их чаще и плотнее использовали».

Когда в 2009 году «Таганка» отмечала 45-летие, Юрий Петрович радушно пригласил в театр отметить это событие «таганского кирпичика» Вениамина Смехова с женой Галиной, сказав при этом, что, даже если мест не окажется, «два стульчика для вас с Галей мы всегда поставим». И поставили бы, возможно, но в ситуацию жестко вмешалась Каталин: она властно вычеркнула Вениамина и Галину из списка.

На что уж Давид молчун, даже дома никогда практически не высказывавшийся о делах на «Таганке», но и он не выдерживал, комментируя домашним бесконечные выходки Каталин, унижавшие людей (со всеми таганскими действующими лицами она разговаривала как хозяйка), ее страстное стремление превратить театр в свою вотчину и стать Салтычихой: Боровского от этого колотило.

Вдобавок Любимов ошибочно принял короткий опыт в общем-то случайного пребывания в работе с западными труппами, менеджерами, продюсерами, довольно жесткой контрактной системой за основательное получение необходимых знаний.

Не стоит также забывать, что без переводчика на Западе Юрий Петрович мог обходиться разве лишь при заказе обеда в ресторане, да и то не всегда.

Работа с артистами – через переводчика – удел глухонемых. Происходит исчезновение языка. Что с одной стороны, что с другой. До собеседников лишь долетают версии в изложении толмачей. И ни одна из сторон не знает, что действительно сказал переводчик, как он интерпретировал слова режиссера, адресованные артистам, и слова артистов, сказанные режиссеру.

Давид пытался напомнить Любимову, некогда руководствовавшемуся принципом товарищества в театре, о первейшей для театра необходимости – быть командой, артелью, коллективом, братством вольных комедиантов, коим сильна была «Таганка». Юрий Петрович пожимал плечами и – так уж вышло – фактически отвечал Давиду через прессу. «Я в коллектив не верю, – говорил он в мае 1992 года на страницах журнала «Столица». – Это советский бред – коллектив! Вот это их (артистов. – А. Г.) и пугает. Этого они и боятся, что столько “коллектива” мне в театре не надо («Держать столько дармоедов?» – говорил в частных беседах Любимов). Мне задают вопрос, как я думаю реанимировать театр, а я говорю, что не собираюсь этого делать. Если труп, то пусть и умирает».

Месяцем раньше, 3 апреля 1992 года, Юрий Петрович устроил в своем кабинете на «Таганке» пресс-конференцию, на которой лейтмотивом звучало: «…я приехал в Москву по приглашению господина Попова»; «…я приехал, потому что разговаривал с людьми моего ранга». Рассказывал, что немцы предлагали ему контракт на пять лет (одна постановка в сезон) и на вопрос «бестолковых» – как он их называл – артистов отвечал: «Думайте сами. Я вам гарантирую до 7 февраля 94-го! Вы уже давно взрослые люди, думайте сами. Нужно кончать совкизм». «И опять, – записал Давид, – совки, коммунизми т. д. Я спросил у него: “Вы-то решили что-то определенное?” – “Решил: пока захвачен театр, моей ноги там не будет!”»

Боровский уговорил Юрия Петровича, чтобы тот, прилетев 1 августа из Бонна и привезя с собой «меморандум», не делал обращения к зрителям. «Смешновато! – говорил Давид. – Наполеон прощается с армией!»

Уже в конце 1970-х годов люди, пребывавшие внутри Театра на Таганке (или вблизи театра), стали замечать, как усложнились отношения Любимова с теми, кто, по мнению Юрия Петровича,